Закат Америки

Америка — великая заокеанская провинция, страна постбруновского космоса, великого, гордого космического одиночества. Европеец, и даже, может быть, еще русский, живет в эпоху Птолемея. Он знает, что у космоса-страны есть центр-столица, а от нее иерархическими ступенями, эманациями божественного логоса ниспадают провинции, области и города маленькие, полувеликие и вовсе никому не нужные и неизвестные, так, никчемная, планетка-пылинка, где-то там на отшибе галактики. Если даже происходит разрыв и старый космос рушится, дробится, то лишь для того, чтобы каждая часть его сорганизовалась по-старому: новая столица, и так до самого основания «телесного низа», как отметил бы Бахтин.

Американец не знает этого иерархизированного космоса. Он изначально жил в бруновском космосе. В Америке никогда не было столицы в ее традиционно европейском смысле, как не было и социальной иерархии, феодально-задушевного (или криминального, что в сущности одно и то же) коллективизма. Америка дробно-индустриальна, где каждый индивидуум, территория, городишко есть самодовлеющий центр. Парадокс заключается в том, что изначально евклидова, ригористски-прямолинейная американская душа признала релятивное многообразие людского космоса.

Центром Америки, сердцевиной ее культуры является личность автономная, самодовлеющая, независимая. Это Америка и только Америка; Европа, даже породившая Америку Англия, того не знает, она слишком опутана, укутана старой феодально-корпоративной, социалистической ветошью; европейцу страшно и одиноко в этом бескрайнем, безграничном американском космосе, где нет ничего, только искрятся, мигая на невообразимых расстояниях, звезды и матово светятся белесые сгустки галактических островов. Европейцу страшно и одиноко, и даже если случается прижиться здесь, он летит к Земле, чтобы по окончании летнего отпуска снова возвратиться в свой космический корабль.

Американца не пугает этот космос, более того, он желает его, он смело вступает в пустоту (100 миллиардов световых лет направо и налево; хотя известно, что эти понятия в космосе относительны) и называет этот космос своим словом «private» — частный; но значение его глубже и означает оно то, что у каждого из нас должно быть «пространство», нечто личное, интимное, о чем не должен знать никто. А если уж больно невмоготу и хочется высказаться, то на это есть платные психоаналитики, которые, усадив вас в кресло, почистят ваше либидо, подтвердят что-нибудь в вашем суперэго, и вы перестанете вожделеть ваших длинноногих студенток, царапающих в голубеньких тетрадках ответ на вопрос номер один: в чем суть учения Маркса и чем большевики отличаются от меньшевиков. Я всегда задаю этот вопрос на экзамене и показываю учебный фильм, заказываемый заранее: «Учение, которое разделило мир»; там на экране катятся по брусчатке тягачи с красноносыми ракетами и чеканят шаг русокудрые молодцы. А по окончании фильма говорю всем: всего этого нет, все это сгинуло, и эта площадь — новый форум, Карнак или Фивы.

«Privacy» есть у всех: у младенца, ползающего в своем закутке, у малыша в своей комнатке, у малыша в своей комнатке, у взрослого и старика. Смерть, как половой акт, интимна и антисоборна: только я и Бог. Смерть — кульминация «privacy». Вы думаете, что Америка — эта страна длинноногих блондинок «крутых» бизнесменов, доллара и всяких машин и машинок? Вы ошибаетесь. Америка это страна тех, кто умеет умирать.

Американец умеет умирать. Он Катон, стоик. Римлянин, но без империи и республики. Да и дела нет ему до золоченого орла на национальном гербе, говорливых и сутяжных сенаторов, Капитолийского холма и города Вашингтона. Американец встречает смерть с улыбкой.

Америка умирает, улыбаясь, блестя вычищенными зубами. Лютер и суровый Кальвин с сжатыми губами оставили ее предкам веру в Бога и верчение столов. но даже те, кто не ходит в церковь (на углу почти каждой улицы даже самого маленького городка есть церковь и банк), гранитно тверды в своем Евклидовом видении мира.