Закат Аргоса

К несказанной радости Треворуса, Конан сообщил ему, что на следующий день аквилонцы собираются покинуть Мессантию. Он теперь так старался ускорить их отъезд, что напоследок почти не глядя подписывал все, о чем ему предлагалось договориться, лишь бы властитель Аквилонии оставил его в покое.

Он даже не стал лишний раз интересоваться, удалось ли тому выйти на след беглеца, подозреваемого в покушении. Зачем спрашивать, если это может заставить Конана задержаться в Мессантии? Нет, пусть лучше уйдет и он, и его люди, и чем скорее, тем лучше. Единственное, что вызвало протест Треворуса, была весьма странная личная просьба аквилонского короля.

— Как тебе известно, — произнес Конан, — у меня есть сын и наследник, именем Конн, который заменит меня, когда придет его срок встать во главе Аквилонии. Насколько я понимаю, и ты не сможешь вечно оставаться у власти, и тогда твои сыновья станут править Аргосом, так вот, я полагаю, что человеку следует как можно раньше начинать готовиться к той миссии, которую ему предстоит исполнять, и потому хотел бы познакомить будущих королей. Надеюсь, ты позволишь сыновьям посетить Тарантию.

— Но они… — лицо Треворуса исказилось, однако аквилонский правитель не дал ему возразить.

— Они совершенно вменяемы и хорошо развиты. Все остальное не имеет значения.

— Я подумаю, — пробормотал Треворус.

— Отлично, друг мой, — кивнул Конан так, словно получил верное согласие. — Я распоряжусь, чтобы спустя одну-две луны, или даже раньше, мои люди явились в Мессантию для сопровождения инфантов ко двору Тарантии со всеми надлежащими их высокому положению почестями. Почему-то мне кажется, ты сможешь пережить их отсутствие, — не удержался он от язвительного замечания. — А им будет полезно познакомиться с государственным устройством и обычаями, принятыми в Аквилонии.

То, что Конан вообще завел подобный разговор, было отнюдь не случайностью и не нелепой прихотью. Треворус не подозревал о том, что знакомство аквилонского правителя с Химатом и Талгатом не ограничилось теми недолгими минутами, когда инфанты вступились за лэрда.

Признаться, их действия произвели на киммерийца весьма сильное впечатление, равно как и они сами, это проявление сарказма богов.

Вообще, Конан, в отличие от иных высокопоставленных особ, никогда не держал рядом с собою ни шутов, ни карликов, ни всевозможных уродов, при аквилонском дворе подобное заведено не было.

Напротив, он предпочитал видеть в своем окружении достойных и сильных людей, небезосновательно полагая, что правители, приближающие к себе неполноценных созданий, просто-напросто таким образом стараются подчеркнуть собственную значительность.

Конан в таких ухищрениях не нуждался, он и без того был уверен в себе, а лицезрение уродства вызвало у пего досаду и отвращение. Это не касалось только тех случаев, когда то или иное увечье было результатом тяжелого ранения, полученного в битве. Воин, который пострадал в сражении, не должен испытывать неловкости из-за того, что его тело отмечено шрамами, а лицо обезображено.

К таким людям Конан проявлял уважение и обращался с ними достойно. Каждый боец аквилонской когорты мог быть совершенно уверен в том, что, случись с ним беда, король позаботится, чтобы он и его семья были обеспечены всем необходимым, а не проклинали до конца своих дней несправедливость судьбы.

Химат и Талгат были случаем совершенно особенным и ни под какие привычные рамки неподходящим. У киммерийца возникло желание немного побеседовать с ними, и он не пожалел об этом.

Как ни мало Треворус интересовался своими отпрысками, к ним все же были приставлены и слуги, и те, кто заботился не только об естественных животных потребностях инфантов, но и об их образовании.

Часто случается так, что человек, обделенный судьбой, словно в противовес этому оказывается обладающим некими необыкновенными свойствами. Это в полной мере касалось сыновей Треворуса. Химат отличался поразительными умственными способностями и легко овладевал множеством наречий, умея говорить, читать и писать почти на всех языках Хайбории, да и прочие науки давались ему на удивление легко. Таким учеником мог бы гордиться любой мудрец!

Пытливый, живой и ясный ум Химата впитывал в себя, как губка, любое знание, а его памяти оставалось только позавидовать. Он проявлял интерес к математике и философии, описаниям иных земель и созвездий, логике и риторике, мореплаванию и военному делу…