Закат и падение Римской Империи. Том 3

Умы были чрезвычайно сильно предубеждены против личности Отступника – врага и преемника такого монарха, который приобрел расположение весьма многочисленной секты, а перенесение смертных останков св. Вавилы возбудило непримиримую ненависть к Юлиану. Его подданные с суеверным негодованием жаловались на то, что голод приближался вслед за императором от Константинополя до Антиохии, а неудовольствие голодного населения усиливалось от неблагоразумной попытки облегчить его страдания. Дурная погода была причиной плохого урожая в Сирии, и цены на хлеб естественным образом поднялись на антиохийских рынках соразмерно со степенью неурожая. Но корыстолюбивые проделки монополистов скоро увеличили натуральные размеры несчастья. В то время как в такой неравной борьбе одни заявляют свои права на земные продукты как на свою исключительную собственность, другие стараются их захватить как выгодный предмет торговли, а третьи требуют их себе как ежедневного и необходимого способа пропитания – все барыши, достающиеся агентам-посредникам, уплачиваются беззащитными потребителями. Трудности положения этих последних были преувеличены и усилены их собственной нетерпеливостью и беспокойством, и опасения, вызванные скудным урожаем, мало-помалу привели к настоящему голоду. Когда изнеженные антиохийские граждане стали жаловаться на дороговизну домашней птицы и рыбы, Юлиан публично заявил, что воздержанное городское население должно быть довольно, если его будут аккуратно снабжать вином, прованским маслом и хлебом; но он сознавал, что на государе лежит обязанность заботиться о продовольствии своих подданных. С этой благотворной целью император решился на очень опасную и сомнительную меру, определив законом продажную цену хлеба. Он постановил, что в неурожайные годы хлеб должен продаваться по такой цене, какая редко существовала в самые урожайные годы; а для того, чтобы подкрепить силу закона своим собственным примером, он послал на рынок четыреста двадцать две тысячи modii [1], взятые из хлебных магазинов Иераполиса, Халкиды и даже Египта. Последствия этих распоряжений можно было предвидеть, и они скоро обнаружились. Императорский хлеб был куплен богатыми торговцами; землевладельцы или те, у кого был зерновой хлеб, перестали доставлять его в город, а небольшое его количество, появлявшееся на рынке, втайне продавалось по возвышенной и недозволенной цене. Юлиан все-таки оставался доволен своими распоряжениями, считал жалобы народа за неосновательный и неблагодарный ропот и доказал жителям Антиохии, что он унаследовал, если не жестокосердие, то упрямство своего брата Галла. Представления муниципального сената только раздражили его неподатливый ум. Он был, может быть не без основания, убежден, что те из антиохийских сенаторов, которые владели землями или занимались торговлей, сами вызвали бедственное положение своего города, а непочтительную смелость, с которой они выражались, он приписывал не сознанию своего долга, а влиянию личных интересов. Весь сенат, состоявший из двухсот самых знатных и самых богатых граждан, был отправлен из места своих заседаний под конвоем в тюрьму, и, хотя еще до наступления ночи сенаторам было дозволено разойтись по домам, сам император не мог получить помилования так же легко, как даровал его другим. Не прекращавшиеся лишения не переставали служить поводом для жалоб, которые искусно пускались в ход остроумными и легкомысленными сирийскими греками. Во время разнузданности Сатурналий на городских улицах раздавались дерзкие песни, в которых осмеивались законы, религия, личное поведение императора и даже его борода, а дух антиохийского населения обнаружился в потворстве должностных лиц и в рукоплесканиях толпы. Ученик Сократа был глубоко оскорблен этими народными насмешками, но монарх, одаренный тонкой чувствительностью и имевший в своих руках абсолютную власть, не удовлетворил своего гнева мщением. Тиран стал бы лишать без разбора всех антиохийских граждан и жизни и состояния, а не воинственные сирийцы стали бы терпеливо удовлетворять сладострастие, жадность и жестокосердие верных галльских легионов. Более мягкий приговор мог бы лишить столицу Востока ее почетных отличий и привилегий, а царедворцы и, может быть, даже подданные Юлиана одобрили бы акт справедливости, которым поддерживалось достоинство верховного сановника республики. Но вместо того, чтобы употребить во зло или применить к делу государственную власть для отмщения за свои личные обиды, Юлиан удовольствовался таким безобидным способом мщения, к которому могли бы прибегнуть лишь очень немногие из царствующих государей. Он был оскорблен сатирами и пасквилями; и он в свою очередь написал, под заглавием "Ненавистник Бороды", ироническое признание в своих собственных ошибках и строгую сатиру на распущенность и изнеженность антиохийских нравов. Это императорское возражение было публично выставлено перед воротами дворца, и "Мизопогон" до сих пор служит оригинальным памятником гнева, остроумия, человеколюбия и нескромности Юлиана. Хотя он делал вид, будто смеется, он не был в состоянии простить. Он выразил свое презрение и отчасти удовлетворил свою жажду мщения тем, что назначил в Антиохию такого губернатора, который был годен только для таких подданных; затем, покидая навсегда этот неблагодарный город, он объявил, что проведет следующую зиму в Тарсе, в Киликии.