Закат империи

Не слушая дальше, Максимиан взлетел в седло и принялся неистово понукать жеребца. Всё остальное происходило как в бреду. Распугивая в сторону монахов и служек, он влетел в ворота, спрыгнул на землю, отбросил поводья и побежал в свою келью. В дверях он столкнулся с Беатрисой, сначала обнял её и принялся лихорадочно целовать глаза, щёки, губы, а потом, не в силах выразить то, как много она для него значит, опустился на землю и устало прижался лицом к её коленям.

— Максимиан!

— Беатриса... Беатриса... Беатриса... — Он плакал и не находил слов от счастья, снова и снова повторяя её имя.

То, что должно было стать свадебным пиром, оказалось тризной. Теодорих выглядел совсем не так, как должен был бы выглядеть король, успешно расправившийся со своими политическими противниками, и это приводило в изумление и Конигаста, и Тригвиллу, но зато повергло в глубокую задумчивость Кассиодора. Когда-то красивое лицо короля было мрачным, изуродованным глубокими морщинами, лишь на щеках прикрытыми седой бородой, а глаза обведены столь обширными чёрными кругами, что один только взгляд был способен привести в ужас. Поэтому, не желая поймать на себе такой взгляд, все сотрапезники сосредоточенно хмурились и желали про себя скорейшего окончания этого странного пира.

Впрочем, у каждого из них были собственные причины для мрачного безмолвия: Тригвилле предстояли похороны дочери, к которой он был очень сильно привязан; Конигаст боялся предстоящего возвращения своей бывшей любовницы и дочери короля Амаласунты, которая была замужем за вестготским королём Аталарихом II, но, по слухам, недавно овдовела; Киприан всегда вёл себя так, словно был точной копией Теодориха, ну а Кассиодор...

Магистр оффиций вдруг почувствовал такую ненависть к этим жующим и сопящим готам, что вспомнил о том, как некогда, много лет назад, король Теодорих специальным эдиктом запретил своим готским придворным во время пира громко выпускать газы, требуя, чтобы для этого они каждый раз успевали покинуть тот зал, где происходило пиршество. Однажды это даже стало причиной сердечного приступа у одного старого готского графа, который столь усердно сдерживался, помня об эдикте короля, что его сердце просто не выдержало.

«За всё время готского господства над Италией это их единственное достижение в области хорошего тона, — злобно подумал Кассиодор, глядя на смачно чавкающего Тригвиллу, — но, Боже мой, сколько ещё потребуется лет, чтобы они научились есть тихо!»

Женщин за столом не было — королева Элия давно болела и не выходила к гостям, Тригвилла и Конигаст были вдовцами, а Киприан никогда и не женился потому, что откровенно предпочитал мальчиков. «Я не император Нерон, чтобы позволить себе обвенчаться с собственным возлюбленным!» — подвыпив, со смехом говорил он.

Впрочем, на этот раз за столом не было не только смеха, но даже малейшего оживления, которое обычно вызывает вино: танцовщиц и музыкантов давно отправили прочь, а из придворных шутов по залу, печально звеня бубенцами, бродил лишь один, старый и горбатый карлик Пенелон, который, несмотря на всё своё внешнее уродство, усугубляемое дурацким нарядом, имел удивительно живые глаза — в меру печальные и в меру насмешливые.

Кассиодор знал, что этот уродец умница, и не сомневался, что ему была прекрасно известна причина всеобщего уныния. Поэтому, когда во время очередной молчаливой смены блюд Тригвилла вдруг сделал едва заметное движение ногой и Пенелон с криком полетел на пол, он молча напрягся, ожидая возможного скандала.

И действительно, Пенелон вскочил на ноги с явным желанием досадить своему обидчику. Тригвилла ненавидел карлика за одну из его шуток, которую тот позволил себе проделать над готом во время очередного пира. Дождавшись того момента, когда Тригвилла напьётся до такой степени, что станет клевать носом, Пенелон осторожно привязал к его рукам сандалии, после чего, громко застучав в бубен над ухом готского герцога, разбудил его. Очнувшийся Тригвилла под общий хохот присутствующих машинально принялся тереть себе лицо надетыми на руки сандалиями Именно после этого случая он и стал злейшим врагом маленького уродца.

— Знаешь, дядюшка, — вдруг заговорил Пенелон, приближаясь к Теодориху и бесцеремонно дёргая его за рукав, — мне почему-то кажется, что теперь не ты должен молиться Господу Богу, а Он тебе!

— Что ты несёшь? — устремив на него хмурый взгляд, хрипло спросил король. — Почему?

— Да потому, что благодаря твоей светлейшей мудрости Господь Бог проводит сейчас время в куда лучшей компании!

Это был настолько дерзкий намёк на три недавние смерти Боэция, Иоанна I и Симмаха, что Киприан даже поперхнулся, а Кассиодор бросил быстрый взгляд на короля.

— Всемогущий король! — возопил Тригвилла, поднимаясь со своего места, и его примеру, но только молча последовал Конигаст.

— Молчать! — вдруг рявкнул Теодорих. Всем молчать и пусть говорит шут!

— А я хочу выпить! — вдруг заявил Пенелон.

У меня есть тост!

По молчаливому знаку Теодориха один из слуг подал шуту чашу с вином, и тот, отважно взгромоздившись на стул, вдруг заплакал.