Закат империи

— Ну хорошо, тогда пойдём в таблиний[1], где нам никто не будет мешать. — Повернувшись к атриенсису[2], который молча стоял рядом с ним, Боэций приказал принести вина и фруктов, а сам дружелюбно улыбнулся Максимиану. — Только постарайся рассказать обо всём aequa anima[3], ибо, чтобы помочь тебе советом, я должен знать все обстоятельства твоего дела.

Максимиан сокрушённо вздохнул, и они проследовали в таблиний, где опустились в золочёные кресла, стоявшие по обе стороны круглого стола из каррарского мрамора.

— Я не могу говорить спокойно, — начал юноша, почувствовав на себе внимательный взгляд Боэция, — а потому, если позволишь, лучше прочитаю тебе элегию, которую сочинил накануне.

— Я всегда знал, что Евтерпа[4] никогда не покидает поэтов в беде, — улыбаясь, заметил Боэций и приготовился слушать.

Максимиан поднялся, откашлялся и, сделав трагическое лицо, принялся декламировать:

Домициана глазами, подобными светлому морю,
Всех соблазняет поплыть с нею по волнам любви.
Ставлю свой парус и я, смело вослед устремляюсь,
Только невиданный шторм вмиг меня с ней разлучил.
Стрелы метал её взгляд, молний зловещих страшнее,
Согнутых луков грозней эти изгибы бровей.
Что за причина была? И кто ниспослал эту бурю?
Ведь не могла же её вызвать поэта любовь!
Грустно один я брожу, выброшен на берег штормом;
Грустно взываю к судьбе, снова о встрече молю.
Не был ли я так учтив, кроток, покорен и нежен?
Домициану едва ль кто-то другой так любил!
Можно ли тронуть её видом несчастий поэта,
Если она же сама стала причиною их?

— Замечательная элегия, — сказал Боэций, когда Максимиан вновь опустился в кресло. — Однако надо тебе заметить, что «стрелы метал её взгляд, молний зловещих страшнее; согнутых луков грозней эти изгибы бровей» — весьма и весьма избитая метафора. Сколько уже раз женские брови сравнивали с луками, а взгляды со стрелами! Я бы советовал тебе переделать это двустишие.

— Но мне нужны совсем не поэтические советы, — болезненно поморщился Максимиан и принял из рук раба чашу с вином. — Я пришёл... я пришёл... потому что меня прогнали... потому что я так несчастен... — Он низко наклонил голову и последние слова произнёс совсем глухо.

— Всё ясно, ты влюблён, — как можно мягче произнёс Боэций и сделал знак рабу удалиться. — Но кто эта Домициана, я её знаю?

— Да, знаешь, это младшая дочь Тригвиллы.

Боэций удивлённо вскинул брови.

— Как? Дочь придворного гота, управляющего королевским дворцом? А я думал, что твоя возлюбленная — римлянка.

— Увы, нет, — печально вздохнул Максимиан. — В своей элегии я назвал её Домицианой лишь потому, что побоялся открыть настоящее имя — Амалаберга.

Боэций быстро и внимательно взглянул на юного поэта. Наступила тишина. Насколько непредсказуем лукавый бог любви, как странно мечет он свои коварные стрелы! Низкорослый и кривоногий Тригвилла, как и его всегдашний собутыльник — красавец Конигаст, были двумя главными противниками Боэция при дворе Теодориха. Именно они настраивали своего короля против римлян, именно они пользовались малейшим случаем, чтобы совершить очередное беззаконие и завладеть имуществом какого-нибудь несчастного. И горе было тому, кто решал обратиться за защитой в высшую судебную инстанцию — королевскую курию! Прежде чем дело доходило до суда, ответчик исчезал, а через некоторое время его обезображенный труп находили на городской свалке. Как только угораздило Максимиана влюбиться в дочь злобного готского герцога?! И неужели она так хороша, ведь её отец урод? Боэций не мог вспомнить, как выглядит Амалаберга, зато помнил слишком хорошо толстый нос, глубоко посаженные глаза и низкий лоб Тригвиллы.

— Но как ты с ней познакомился? — наконец спросил он, прервав затянувшееся молчание. — И вообще, что между вами произошло?

Максимиан не мог усидеть спокойно и, сорвавшись с места, принялся расхаживать по таблинию, едва не натыкаясь на древнюю статую Венеры, которой было уже не менее пятисот лет. Боэция утомляло его непрестанное хождение, но он терпеливо ждал, пока Максимиан успокоится и начнёт говорить.