Закат на Босфоре

Есаул встал с трудом, держась за стену.

– Хм, однако! – решил напомнить о себе полковник Горецкий. – Вы говорили, уважаемый Джафар-эфенди, что условия содержания есаула вполне сносные. Но я, признаться, удивлен.

– Условия обычные – те, в которых содержатся иноверцы. Разумеется, они отличаются от тех, в которых содержатся подданные Османской империи, – невозмутимо отвечал турок. – Камеры сухие, но, конечно, в них много народа. Два раза в день дают воду.

– А еду? – Горецкий против воли повысил голос, так как вдруг заметил, что есаул до крайности истощен. – Вы что же, не кормите арестованных?

– Они могут сами купить себе еду, на свои деньги. Государство не обязано кормить преступников.

«Ай да басурманы! – мысленно воскликнул Горецкий. – Ну и законы у них…»

– Деньги отобрали, – прошептал у стены есаул.

– Кто разрешил говорить? – опять Джафар произнес эти слова тихо, но арестованный вздрогнул, как от крика.

– Сколько дней голодаете? – отрывисто спросил Горецкий.

– Сколько сижу… Четыре дня…

– Хм… Видите ли в чем дело, уважаемый Джафар-эфенди, – начал Горецкий, тщательно подбирая слова, – я никак не хочу критиковать ваши методы, но не кажется ли вам, что весьма неразумно морить голодом важного свидетеля? Если бы сегодня я не решил провести допрос, есаул, пожалуй, мог бы и…

– Тюрьма – это не мое ведомство, – равнодушно ответил Джафар, – там есть свое начальство.

– М-н-да… – слегка задумался Горецкий. – Вы разрешите? – Он вытащил из кармана плитку бельгийского шоколада, которую купил утром, намереваясь навестить Варю Ордынцеву в госпитале.

Есаул Чернов встрепенулся, схватил плитку, но, под строгим взглядом Горецкого, стал есть медленно, не спеша отламывая по кусочку.

– Итак, – начал Горецкий по-французски, чтобы было понятно Джафару, – я пока не буду спрашивать вас, отчего вы не разглядели трех офицеров, избивших вас на улице Османли, я спрошу вас о другом: отчего ваш начальник, полковник Шмидт, так обеспокоился разговором, что произошел у него с пьяным капитаном Лихачевым? А ведь он был обеспокоен, иначе не послал бы вас за ним проследить. И помните, что я не удовлетворюсь простым ответом «не знаю». Вы должны дать мне информацию, в противном случае я не сумею ничего для вас сделать, и вы, есаул, как это ни прискорбно, сгниете заживо в турецкой тюрьме.

– Раньше я умру от голода, – усмехнулся Чернов, немного приободрившийся после шоколада. – Вы не беспокойтесь, господин… полковник. Я слышал о вас от Шмидта, – пояснил он в ответ на вопрошающий взгляд Горецкого и перешел на русский. – Так вот, там, в тюрьме, я очень хорошо понял, что после смерти полковника я совершенно никому не нужен. Турки считают нас пылью под ногами. Никаких прав я здесь не имею. На голодный желудок, знаете ли, хорошо думается. И я, конечно, расскажу вам все, что знаю, но нельзя ли что-то сделать насчет моего освобождения?

– Отвечу откровенно: сделать для вас я сейчас могу мало, – по-французски ответил Горецкий. – Дело в том, что сидите вы как свидетель, ибо капитана Лихачева, похоже, утопили в тот же день, когда убили полковника Шмидта. Турецкая полиция не хочет, чтобы вас постигла та же участь, поэтому вас взяли под стражу.

– Премного благодарен, – пробормотал есаул.

– Итак, я вас слушаю, – напомнил Горецкий.

– Несколько недель назад к полковнику Шмидту поступили сведения о некоем тайном обществе среди русских офицеров. Общество называлось, кажется, «Русское дело», и настроение у его членов было весьма жестким. Туда принимались офицеры, преимущественно молодые, небольших чинов. У этого… скажем так, содружества молодых, много воевавших офицеров, как ни странно, имелась даже своя программа. Программа эта пока выражена неточно – возможно, потому, что общество не хочет афишировать свои цели, – но общие идеи вычленить можно. – Есаул внезапно прижал руку к горлу и громко сглотнул.

– Много сразу не ешьте, – нахмурился Горецкий, – желудок отвык.

– Куда уж много, – криво улыбнулся есаул. – Стало быть, подошел тогда к нашему столику капитан Лихачев и начал угрожать – дескать, недолго вам, господин полковник, осталось гулять по ресторанам, потому что карающая рука с мечом уже занесена над вашей головой и скоро, дескать, за все вам лично отольется. И что-то все Четвертую роту вспоминал, которая вся полегла по приказу, мол, господина полковника.

За разговором Чернов как-то незаметно перешел на русский, но хозяин кабинета никак на это не отреагировал, он продолжал молча сидеть за столом.

– Так-так, – пробормотал Горецкий, – что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Вы, есаул, поподробнее насчет программы этого тайного общества, пожалуйста.

– Я мало что знаю… но там у них, во-первых – никакой веры генералам, которые своими амбициями привели армию к поражению, а Россию – к гибели. У них свои особые законы и своя иерархия. Кому конкретно они подчиняются, неизвестно, но дисциплина в обществе строгая.

– Интересно, откуда же ваш шеф полковник Шмидт все это узнал?