Закат на Светлой сопке

Перед самой войной четырнадцатого года семья Золотцевых, из переселенцев, была крепкая, ладная. Не зря им прозвищем нарекли – Золотце. Всё в руках горело. В войну погибли два старших сына: Матвей и Семен. Егор Феофанович от горя и трудов непосильных долго не сдюжил, и остался младший сын, Ерофей, хозяином в дому. И хоть молод был, но проворен. Как-то управлялся со всем хозяйством. Где сам, где кого наймёт. Не революция, так, наверное, стал бы – Ерофеем Егоровичем. Однако принял и революцию спокойно, и гражданскую войну прошёл в одном с сельчанами партизанском отряде. После войны вновь сумел своё хозяйство поправить, даже вроде бы забогател. Видимо, наследственное в роду у Золотцевых было что-то по части трудолюбия, смётки крестьянской, изворотливости. Да и Феофану, что сказать, тоже кое-что передалось, да только больше, однако, дури, то, что в Ерофее Егоровиче лет через пять-шесть после коллективизации развилось – ударился в пьянство, тем и закончил лет своих существование, непутёво, бестолково, как бы в надрыве. Но ребят оставил неплохих: Илью, Миньку, Софию, Степаниду и вот, Феофана. Теперь, кто где. А будь бы они вместе, одним кагалом, то были б землепашцы, то был бы знатный род крестьянский. Да и остальной народ, что хаять, тоже работящий был, да вот же ж, как всё обернулось…

Как-то он пришёл к Ерофею Егоровичу, усовестить его.

– Ты, Егорыч, последнее время совсем что-то того, неважно себя чувствуешь. Того гляди, сопьёшься однако.

– Тебе-то что? На свои пью, у тебя не занимаю, – хмуро ответил Ерофей.

– О семье, о детях подумал бы.

– О детях?.. Хм… Ишь как, о детях… А вы о детях думаете? Сами голоштанные и дети у вас голопузые. И жить нормально сами не умеете и мне не даёте.

– Так живи.

– Ага, поживёшь с вами. То в куркули записываете, кажный год только успевай оброк платить. Да хоть бы по доходу, а то сели на шею всем колхозом и вези вас. Я што? – двужильный. С вами точно по миру пойдёшь.

– Значит, колхоз тебе мешает?

– Да не колхоз? Хрен бы с ним. Парились бы с ним, как вам ндравиться, да от меня-то бы отстали. У меня вон, своя орава – семь ртов. Кормить надо. А вы? Вон, Золоце, на два мешка пшенички боле нашего собрал. Вон, Золоце, по телеге возит кедровой шишки. Вон, на Золоце, горбатит Баклушины или там Конгировы… А того не поймёте, что я этих людей не бесплатно нанимаю. День год кормит. Упусти я сегодня, завтра вместе с вами последний хрен с картофельными очистками доедать буду. Вам партия указывает, когда сожать, когда полоть, когда убирать, а мне – моё нутро. И кто в результате в выигрыше? Да только выигрыш этот вы против меня же оборачиваете. Меня же в моё добро мурлом и макаете. Вернее, моё же доброе растаскиваете по своим постановлениям, да определениям. С собой вровень и равняете. То есть разоряете до немыслимого предела. Ещё и в укор ставите, что люди у меня работают. А где им работать? У меня хоть что-то заработают, а у вас? И ты спроси, как я живу, и с чего им оплачиваю их трудовой день?.. Или трудодень, по-вашему. И скажу. Сам недоедаю, дети на сыворотке, на обрате вместо молока, буханку хлеба на два дня делим, но людям за их труд плачу. А вы что им платите? Посулами, золотыми перспективами, авансами. И в результате моим же трудом, моим хлебом и расплачиваетесь. У меня отнимаете и их голодные рты затыкаете. Хм… И это ты считаешь – справедливо?

– Ну, понятно, злобишься на колхоз, на налоги. Так вступай в колхоз, помогай хозяйствовать.

– А без него уже нельзя на земле робить? Только колхоз светлое завтра?

– Колхоз, он потому и называется колхоз, что это коллективное хозяйство. Все работают на общий доход и из него получают свои проценты.

– Ага, я вижу, откуда вы эти проценты набираете. Иди-ка ты, Мироша, отседа. Не об чем нам с тобой толковать. И я твёрдо понял – не дадите вы крестьянину на ноги подняться, не дадите. А значит, не хрен живот свой надрывать. Всё! – все мои жилочки лопнули. Уже боле не запряжёте.

– Выселим тебя, Егор.

– Выселяйте. Мне уже всё едино.

Золотцев наполнил стакан самогоном и залпом выпил. И через минуту-другую уронил голову на стол.

То ли чувствуя его надрыв и правоту, то ли по его прошлым заслугам в гражданскую, Мирон всячески отстаивал Золотцева, и того не выселили.

…Старик перевёл потускневший взгляд на широкое, наливающееся золотым колосом, поле и, опершись на шаткие жерди изгороди, стал наблюдать за бегущими по хлебам волнами. Тихий свежий ветерок гнал их валками, накатывая один за другим, и теребил белую бороду деда Мирона, его серую холщовую рубаху и широкие выцветшие штаны. Он стоял в старых ичигах, с непокрытой головой, на которой шевелился мягкий белый пушок волос, готовый, казалось, вот-вот слететь с неё, как с вызревшего одуванчика белая шапка.