— Друзья, коллеги, братья и сестры! — говорила она. — Сейчас, когда почти во всех городах России воцарилась анархия, происходят бесчинства, мы здесь еще наслаждаемся всеми благами жизни… — Она на секунду умолкла, поднесла руку к высокой груди и глубоко вздохнула. — Нам еще дана возможность под звуки красивых вальсов, мазурок танцевать и петь. А пойдемте в ростовские лазареты, заглянем в сумрачные холодные палаты… Что делается там? Какие юноши лежат! Они просят подать воды, сменить повязки. А у нас нет санитарок, нет сестер… Юноши сражаются на заснеженных просторах Дона, проливают кровь, чтобы мы могли спокойно спать, дышать свободно… — Как бы зажигаясь от собственных слов, Пархомова даже слегка всхлипнула.
И это вышло у нее так натурально, что Ивлев невольно подумал: «А ведь она заткнет за пояс любого оратора-артиста. Вот что значит непосредственная женская натура. Да, это не Ольга Дмитриевна. Молодец! Чем больше волнуется, тем сильней говорит!»
И по лицам слушателей было видно, что каждое слово Пархомовой доходит до всех.
В самом деле, стоило ей кончить речь и сойти со сцены, как сразу несколько девушек окружили ее, требуя записать их санитарками и сестрами…
В конце вечера Пархомова пригласила Ивлева к себе и познакомила со своей подругой Идой Татьяничевой, девушкой с четко очерченным египетским профилем и длинными бровями.
На столе стоял граненый графин с разведенным спиртом, подкрашенным крепким чаем.
Двое врачей, Иванов и Сулковский, наперебой ухаживали за Пархомовой, говорившей афоризмами о любви, ревности, пылких чувствах:
— Ничто великое в мире не свершалось без страсти!.. Чувство — огонь, мысль — масло! Выпьем и за то, и за другое! Возненавидеть жизнь можно, только подчиняясь апатии и лени…
— Как все это чертовски верно! — восхищался рыжеватый лысеющий Сулковский. — Ну и память у вас, коллега… Ну- ка, припомните хотя бы пару мудрых афоризмов о дружбе!
— Извольте: спрошенный о том, что такое друг, Зенон ответил: другой я.
Ида Татьяничева в начале вечера сидела молча, но вдруг, после одной-другой лихо выпитых стопок, ее продолговатые египетского разреза глаза огненно засверкали.
— Господа! — вдруг звонко воскликнула она. — Давайте выпьем за пропасть, которая разверзается у нас под ногами!.. Благодаря ей мы теперь особенно ценим каждое мгновение настоящего!
— Браво, браво, Ида! — Сулковский захлопал в ладоши. — Нам, медикам, постоянно имеющим дело со смертью, особенно понятно, что истинное желание жить обнаруживается во время самых страшных катастроф.
— Да, — подхватил баском хмурый доктор Иванов и притронулся пальцами к вислым усам, — да, коллеги, во время войны я из желания жить и спирт научился мензурками лакать.
— Кто во время междоусобия не пристанет ни к какой стороне, тот должен быть бесчестен, — продолжала сыпать афоризмами Пархомова.
— Ну, мы все здесь уже определились и гражданскую войну развернем вширь и вглубь, — заметил Сулковский.
— У меня два брата студенты, — сказала Ида, — и я заставила обоих записаться в студенческий батальон генерала Боровского. Они оба уже в лазарете… И если бы их не ранило, если бы мне не надо было ходить за ними, я уже была бы пулеметчицей.
Ивлев давно мечтал встретить девушку или женщину, понимающую смысл происходящего так же, как он, и потому, естественно, почувствовал симпатию к Иде. Он пошел провожать ее и добился того, что она пригласила прийти к ней завтра в семь вечера.
Весь следующий день, до самого вечера, в ожидании свидания он напевал веселенькие мотивы из оперетт и принимался по памяти рисовать выразительно-тонкий профиль Иды…
И вдруг все к черту! В номер вбежал запыхавшийся Долинский:
— В шесть вечера покидаем Ростов!
Ивлев испуганно вскочил с дивана:
— Не может этого быть!
— Есть приказ: всем к шести часам собраться в штабе. Удерживать Ростов дольше возможности нет… Он уже со всех сторон обложен силами большевиков…
Тонконогий, ловкий и легкий в движениях Долинский побежал по коридору, распахивая двери номеров, в которых жили офицеры.
— Совсем, совсем покидаем! — объяснял он на бегу тем, кто его не понимал. — Быстро собирайтесь!
Ивлев был ошарашен. Всего он ожидал, но только не сдачи Ростова, который, по его мнению, можно было долго и небезуспешно оборонять. «Почему без боя уходим? И куда? Что за безумие?» — недоумевал он, чувствуя, как пересыхает гортань.
Он начал торопливо собираться и даже забыл об Иде. А когда оделся, затянул пояс, часы уже показывали половину шестого. И тут вспомнил о срывающемся свидании. «А что, если сбегать проститься с ней?» Он застегнул шинель на все крючки, сунул в полевую сумку свой альбом, а в карман — браунинг.
В городе, по-видимому, никто еще не знал о приказе командующего Добровольческой армией. У входов в кинематографы зажигались первые рекламные огни. На Большой Садовой, как всегда, звенели трамваи. По льду городского катка носились на коньках девушки и молодые люди. На углах кричали папиросники:
— «Асмоло-ва»! «Ас-мо-ло-ва»! «Дюбек-лимонные»!