Закат в крови<br />(Роман)

Брошенная лошадь, подогнув усталые ноги, стоит, низко опустив отяжелевшую голову. Остановилась она в этой холодной степи, чтобы навечно сложить здесь кости. Тянется обоз, мелкой рысью топает еще одна группа всадников на таких же истощавших конях, как она, готовых вот-вот остановиться. Вся Астраханская степь, как вехами, была уставлена лошадьми, вышедшими из строя.

Другой сердобольный кавалерист, покидая боевого друга, выложит перед ним из сумы последнее сено. Возьмет конь клок его в зубы и стоит, не жуя, уныло провожая блестящими, все понимающими глазами уходящего от него хозяина. Смотрит долго, упорно, будто надеясь, что хозяин вернется. Ведь сколько с ним пройдено страдных дорог. Сколько раз на себе выносил его из-под огня вражеских пушек и пулеметов. Вместе делили тяготы и муки войны, радость победы и горечь поражений. Мокли под проливными дождями, дрогли от лютой стужи, обливались потом в дни знойного лета! Вязли в непролазной грязи.

Или хозяин забыл безумие и бешенство кавалерийских атак, когда с выстрелами, гиканьем, исступленными воплями, пронзительным ржанием с ходу лоб в лоб сталкивались с полчищами вражеской конницы, звенела сталь скрещивающихся клинков, вздыбивались лошади, лилась конская и человеческая кровь, падали под копыта срубленные головы…

Но вот произошел роковой безвозвратный расход сил, обессилело сердце, непреодолимая усталость взяла верх над всем, ноги будто вросли в землю. До капли истрачена жизненная энергия. А хозяин уходит все дальше и дальше, будто и не было многолетней службы, будто и не делил с ним тысячу невзгод…

Из груди вырвалось тихое, прощальное призывное ржание, и ложится на холодный снег лошадь, чтобы уже больше никогда не встать.

Снегом и песком занесет ее, и потом, когда время и черви обглодают кости, какой-нибудь будущей весной в благородном конском черепе поселятся ничтожные степные твари, а может быть, ползучий гад обратит череп в свое обиталище и будет из пустых глазниц остро высматривать добычу.

Нередко и хозяин упавшей лошади уходил недалеко. Без нее теряет он веру в возможность одолеть бескрайность голодной пустыни, а вместе с верой и волю к жизни. Или сыпной тиф отравит страшным ослабляющим ядом его сердце, сознание и уложит в снег и песок…

Голод и стужа усиливали сыпнотифозную эпидемию.

Со вчерашнего дня и у Глаши начался озноб.

Заметив на ее щеках неестественно яркий румянец и странный блеск в глазах, Букатов сказал:

— Глаша, я сойду с двуколки. А вы ложитесь в нее и спите. Вам надо отдохнуть…

— Нет, нет, — глухим голосом запротестовала она и вдруг впервые за все время тяжких дорожных мытарств всхлипнула: — А вдруг у меня сыпняк?

— Не бойтесь. Теперь уж скоро доберемся до берегов Каспия, — сказал Букатов и соскочил с двуколки, взяв из рук Глаши вожжи.

Превозмогая лихорадку и муть в голове, Глаша еще некоторое время крепилась, а потом, когда силы ее покинули, со стоном свалилась на дно двуколки.

Букатов, не останавливая лошадей, на ходу сбросил с себя шинель и прикрыл больную.

— Господи, — отчаянно прошептал он, — как же все это ужасно!

Заснеженная степь с бредущими по ней тысячами людей не кончалась. Восточный ветер становился злей.

Букатов тяжело шагал рядом с двуколкой и с невыразимой тоской поглядывал на Глашу, вздрагивающую и трясущуюся под пальто и шинелью.

Девушка подобной красоты где-нибудь во Франции или Швейцарии слыла бы за первую красавицу, раскатывала бы в изящных лимузинах. Плечи ее украшал бы голубой песец, пальцы — бриллианты. А в России она валяется на дне грязной двуколки. Ее поедом едят сыпнотифозные вши… Для нее нельзя добыть даже белого сухаря…

Впрочем, будь Глаша Первоцвет не с большевиками, то сейчас в теплом Екатеринодаре пленяла бы деникинских поручиков. Ведь сама она рассказывала о блестящем корниловском адъютанте Ивлеве, писавшем с нее портрет.

Черт побери, по-видимому, русские — не то что француженки или англичанки. Еще сто лет тому назад женщины высшего света бросали роскошь княжеских дворцов и бестрепетно шли в необжитую далекую Сибирь за мужьями-декабристами, закованными в каторжные кандалы.

И потом, в скольких политических процессах фигурировали русские женщины! Вот, например, в каком-то деле социалистов пять русских женщин принадлежали тоже к весьма богатым, знатным семьям. Между ними была жена блестящего полковника Гробишева, умница и красавица.

А в знаменитом процессе 1 марта на шесть обвиняемых было две женщины, и душой заговора оказалась Софья Перовская, дочь губернатора.

И разве не русская женщина Вера Засулич подала сигнал к началу революционного террора в России, отважно выстрелив в генерала Трепова.

Вероятно, подвижничество, героизм, самоотверженность в крови русских женщин. Ведь и у Глаши Первоцвет мать была отчаянной революционеркой.