Закат в крови<br />(Роман)

— Как жаль, что меня не было на круге, — с притворным сожалением воскликнул главнокомандующий, — я бы не допустил отставки. Вы сделали немало для Дона и вложили огромный вклад в дело борьбы с большевизмом. Благодаря вам Добровольческая армия могла успешно начать и провести второй кубанский поход. Я все это, конечно, напомнил бы кругу.

— Но, ваше превосходительство, — обрадовался Краснов, — вы и сейчас можете все исправить. Настроение круга и войска таково, что всякое желание ваше будет исполнено.

— Однако, — протянул Деникин, — однако, я думаю, вам следует отдохнуть… Поезжайте, пожалуйста, Петр Николаевич, в Крым.

Краснов понял, что он совершенно неугоден Деникину, и укоризненно покачал головой.

— Ну, если вы находите, что мне делать больше нечего на Дону, то разрешите отправиться на отдых в Батум, там мне будет спокойней.

— Хорошо, поезжайте, — милостиво согласился Деникин. — Там вы действительно сможете хорошо отдохнуть.

3 февраля Деникин выступил в Новочеркасске с речью, и круг избрал атаманом Всевеликого войска Донского Богаевского, человека, по взглядам и убеждениям близкого Деникину.

Богаевский, в свою очередь, выдвинул на пост командующего Донской армией генерала Сидорина, родом из станицы Есаульской, окончившего в свое время Академию Генерального штаба, участника Степного похода.

— Вы знаете Сидорина, — сказал Богаевский. — Он был начальником штаба походного атамана, и его называли донцы «душой и умом степной борьбы». Теперь он будет душой и сердцем всей Донской армии. Во время войны с Германией Сидорин служил в Кавказском корпусе Ирмана, он опытный военачальник.

Круг зааплодировал.

Начальником штаба армии был назначен генерал Кильчевский.

Таким образом, Деникин с помощью Большого войскового круга покончил с теми, кто недавно противился подчинить Донскую армию единому командованию.

Деникин и Колчак начали обмениваться письмами. В одном из последних писем Колчак горько сетовал:

«Крайне тяжелое положение Дальнего Востока, фактически оккупированного японцами, ведущими враждебную политику хищнических захватов».

И далее: «Большевизм еще не изжит в Сибири, и вспышки его постоянно приходится подавлять.

В двадцатых числах декабря была попытка восстания в Омске, но ее удалось подавить в несколько часов».

Деникин, прочитав письмо, сказал:

— Большевизм и у нас на Юге России не изжит. Недавно в Екатеринодаре по указке подпольщиков-большевиков была устроена на заводе «Кубаноль» рабочая стачка. В Ростове-на- Дону то и дело в рабочих районах вспыхивают перестрелки. Хорошо вооруженные партии ростовских подпольщиков нападают на наши патрули.

Романовский, выслушав главнокомандующего, сел за письменный стол и сказал:

— Я не знаю, как помочь Донской армии, прежде доходившей до станции Лиски, Поворино и Камышина, а теперь быстро откатившейся к Северному Донцу и Салу. Она упала духом, часто бросает артиллерию, обозы со снарядами и патронами. На царицынском направлении под натиском конницы Думенко донцы так же безостановочно отступают к Манычу. Может быть, Антон Иванович, разрешите перебросить на царицынское направление хотя бы одну дивизию кубанцев?

— Нет, ни в коем случае! Продолжайте переброску войск с Кавказа в Донецкий район. Там генерал Май-Маевский должен прикрыть ростовское направление и, согласно моей директиве, ударить по советским войскам на фронте Дебальцево-Гришино.

Вскоре советские войска перешли в решительное наступление на всем пространстве между Азовским морем и Донцом.

Завязались жестокие сражения.

В Екатеринодаре открывались новые и новые лазареты.

Под Дебальцевым был ранен в плечо Олсуфьев, и, теперь произведенный в подпоручики, он лежал в здании 1-го екатеринодарского реального училища, превращенного в госпиталь.

Ивлев пришел навестить его. В коридорах он встретил санитаров в белых, испачканных кровью халатах, тащивших на носилках труп, прикрытый серой простыней в желтых пятнах.

«Отвоевал свое! — подумал об умершем Ивлев. — Теперь ему все пустота, ничто, вечность. А те, что здесь всюду лежат на жалких соломенных матрацах, продолжают воевать с государыней смертью, хватающей их державными когтями».

В помещении, сплошь заставленном койками, царило смрадное удушье от разлагающихся человеческих тел.

Олсуфьев лежал у окна, затянутого марлей. Бледный, исхудавший, обессиленный, он с трудом дышал и не выразил почти никакой радости при виде Ивлева.

Ивлев сунул под подушку раненого кулек с мандаринами.

Олсуфьев пожал руку Ивлеву и начал жаловаться:

— Ампутированные, изрезанные день и ночь бредят, мечутся в жару. Я почти не сплю.

— Воздух у вас тут — хоть топор вешай! — заметил Ивлев.

— Да, — согласился Олсуфьев. — Мне кажется, ежели бы денька три полежал в комнате один, подышал чистым воздухом, раны мои тотчас же зарубцевались.

— У нас в доме найдется для вас свободная комната, — сказал Ивлев. — Просите врачей о выписке из лазарета.

— Спасибо! — Раненый засиял глазами. — На днях приду к вам.

— Ну, а как дела там? — спросил Ивлев о фронте.