Закат в крови<br />(Роман)

— Бои идут под самым Харьковом, — начал Ефремов, — нас теснят восьмая и девятая армии советских войск… Конница Буденного преследует конные части Мамонтова и быстро продвигается к югу, разрезая добровольческие и донские части.

На западе, к югу от города Белгорода, заняв широкий пятисотверстный фронт, растянулись части пятого кавалерийского корпуса генерала Юзефовича и терские казаки генерала Агоева. Город Полтаву занимает сборный отряд из запасных кавалерийских и пехотных частей генерала Кальницкого. Закончилось сосредоточение четвертого донского, второго и третьего кубанских корпусов, расположенных в треугольнике между железнодорожными линиями Валуйки — Купянск — Волчанск.

— Сколько же времени сможет Кутепов оборонять Харьков? — спросил Врангель.

— Бои уже идут в предместьях Харькова. Мы начали эвакуацию города, — ответил Май-Маевский.

Ивлев смотрел на толстую фигуру генерала, которая, казалось, без слов с мрачной выразительностью говорила об огромном количестве выпитого вина, спирта, пива ее тучным, обрюзгшим, пучеглазым обладателем.

В мягком сумраке, заполнявшем вагон, Ивлеву ничего не мешало с какой-то проникновенной ясностью представлять, как с утра до поздней ночи пил Май-Маевский в ту пору, когда шли ожесточенные бои за Курск, Орел, Кромы. Толстый, плотный, одетый в черный суконный френч, вечно отуманенный парами алкоголя, мог ли этот лысый фальстаф с генеральскими погонами отдавать нужные и вразумительные распоряжения? И это раздувшееся чудовище, сердитое, тяжелое, не желавшее понимать всего значения исторического момента, невозвратимо проигравшее битву за Москву, теперь еще негодует на Ставку! А можно негодовать лишь на то, что она только сейчас сменила пропойцу-командующего на трезвого Врангеля.

Через полчаса, не задерживаясь в Змиеве, Май-Маевский и Ефремов проследовали дальше, направляясь в Таганрог.

Вернувшись к себе в поезд, Врангель решил немедленно паровозом отправить Артифексова в Харьков и сказал:

— Если бои идут уже в предместьях Харькова, нам туда со штабом вовсе незачем забиваться.

— Но с оставлением харьковского узла, — заметил Шатилов, — телеграфная связь с войсками чрезвычайно затруднится.

— Что ж поделаешь? — Врангель развел руками. — Если Харьков уже обречен на сдачу.

Когда в салон-вагоне зажглось электричество, Врангель принялся диктовать Ивлеву следующий приказ:

«Для того чтобы срочно навести порядок в тылу, приказываю:

1. На узловых станциях Временное, Лиман, Лозовая и других пунктах учредить особые комендатуры, во главе с генералами или штаб-офицерами, при коих состоят особые военно-полевые суды.

2. Все следующие на юг эшелоны должны осматриваться, имущество их разбираться и браться на учет.

3. Из боеспособных воинских чинов, уходящих с фронта, немедленно формировать маршевые команды для отправки на фронт.

4. Уличенных в грабежах, ослушании и дезертирстве приказываю немедленно предавать суду и, по утверждению приговора комендантом, таковой безотлагательно приводить в исполнение.

5. Немедленно послать офицеров Генштаба для производства рекогносцировки позиций — узлов сопротивления, долженствующих прикрыть узлы железных дорог и грунтовых дорог, и в первую голову станций Лиман, Барвенково, Лозовая.

Генерал Врангель».

Ночью, загасив свет в вагонах, штабной поезд переехал в Славянск. Утром оттуда Шатилову удалось по телеграфу связаться с Кутеповым, Юзефовичем, Кальницким, оставившим город Полтаву.

А Мамонтова, несмотря на самые энергичные розыски, принятые Шатиловым, обнаружить не смогли ни с одного телеграфного пункта, близкого к фронту.

Вокзал в Славянске был переполнен беженцами и больными, женщинами и детьми. С утра хлестал холодный дождь. Несколько женщин, озябших, мокрых, в затрепанных пальто, окружили на перроне Ивлева и умоляли доложить Врангелю о том бедственном положении, в которое попали они, жены офицеров, бежавшие из Харькова.

— Вот уже который день здесь без денег, без куска хлеба и крова, — рассказывали женщины, трясясь от холода, — нам не дают ни вагонов, ни пищи. Дети умирают от воспаления легких и истощения.

— Непременно доложу обо всем командующему, — обещал Ивлев. — Да вот он и сам идет.

Женщины бросились к генералу.

К Ивлеву подошел доктор Лукашевич и предложил вместе с ним осмотреть санитарные теплушки, стоявшие в тупике.

В одном из первых товарных вагонов, где прямо на полу, без всякой подстилки, лежали тяжелораненые, на небольшом крюке, вбитом в стену вагона, в темном углу висел офицер.

К карману его потрепанного френча была приколота английской булавкой серая бумажка, на которой тупым карандашом было написано:

«Я, штабс-капитан Немце-Петровский, первопоходник, марковец, раненный снарядным осколком в ногу под Белгородом, повесился потому, что не в силах сносить мук голода. Нас бросили в санитарный вагон на съедение вшам и на смерть от тифа.

Будьте же вы все — Мамонтовы, Шкуро и Май-Маевские, прокляты!»