Закат в крови<br />(Роман)

— Герасим Андреевич, — взмолился Врангель, — нет, вы во имя спасения общего дела должны примкнуть к нам! Медлить со сменой Деникина нельзя ни часу. Дело стоит лишь потому, что мы не заручились вашим согласием. Не правда ли, Павлуша?

— Да, остановка только за вами, — подтвердил Шатилов.

— Нет, терцы на это не пойдут! — вдруг отрезал Вдовенко и, давая понять, что на эту тему он больше не намерен разговаривать, поднялся из-за стола.

— Может быть, Петр Николаевич и Павел Николаевич, вы у меня отобедаете?

— Спасибо, Герасим Андреевич, — обиженно протянул Врангель, — нас в Кисловодске ждет к себе генерал Шкуро. Мы дали обещание встретить сочельник у него на вилле. Кстати, там дожидается нас и генерал Эрдели.

Едва Врангель, Шатилов и Ивлев оставили атамана, он тотчас же позвонил начальнику Пятигорской станции, чтобы тот немедленно подготовил экстренный поезд для отправки в Батайск.

— Покуда не опередил нас Шкуро, — сказал Вдовенко, — вы, Петр Дементьевич, мчитесь этим поездом к главнокомандующему и подробно сообщите ему весь наш разговор с бароном. Собирайтесь. А я сейчас напишу короткое письмо генералу Романовскому… Пусть он примет соответствующие контрмеры.

* * *

Шкуро, встречая Врангеля в Кисловодске, выстроил на перроне в качестве почетного караула сотню своих «волков» и оркестр.

Как только поезд остановился и Врангель с Шатиловым появились на площадке вагона, раздались вызывающие, резкие звуки дореволюционного марша «Под двуглавым орлом».

Шкуро, окруженный свитой своих офицеров, мгновенно выступил вперед и, держа руку под козырек, отрывисто начал рапортовать:

— Ваше превосходительство, гарнизон города Кисловодска и войска вверенной мне «волчьей дивизии»…

Сестры Шкуро тоже были на перроне. Завидя на площадке салон-вагона жен приехавших генералов, они подбежали к ним и преподнесли громадные букеты белоснежных хризантем.

А за вокзалом всех дожидались великолепные тройки лошадей, запряженных в ковровые сани.

Дача Шкуро была недалеко от вокзала, и поэтому, чтобы хорошо прокатить гостей, он велел ехать кружным путем. Сначала тройки бешено скакали главной улицей города, потом — широкой аллеей парка, и когда показалась вилла с огромными, ярко сияющими окнами, то помчались по дороге, теснимой с обеих сторон высокими темными елями, ветви которых были отягчены снегом.

Так как был восьмой час вечера, то сразу же начался обед. И обед этот, оказавшись поистине царским, проходил под звуки пленительных, вкрадчиво-лукавых и немного грустных старинных русских вальсов, которые исполняли музыканты, устроившиеся со своими трубами на большой застекленной веранде богатой дачи, недавно приобретенной Шкуро за пятьсот тысяч николаевскими деньгами. В памяти Ивлева, пившего и коньяк, и водку, и шампанское, остались тосты, которыми взаимно очень любезно обменивались Шкуро и Врангель, — остались прежде всего потому, что ни тот, ни другой при этом даже словом не обмолвился о том, что занимало их. Когда явился Эрдели, Врангель тотчас уединился с ним в соседней комнате и долго не возвращался к обеденному столу.

Сестры Шкуро, Катя и Вера, между которыми сидел Ивлев, довольно усердно потчевали его всевозможными яствами, в особенности мандаринами, грушами и душистыми дынями-зимовками. Вообще они оказались довольно задорными и веселыми.

Под конец обеда все перешли на шампанское, залили им всю скатерть. Густой веселый туман обволок сознание Ивлева, и он, увлекаемый то Катей, то Верой, выбегал в соседнюю просторную залу, на стенах которой горели бра, и напропалую кружился в танцах.

Потом, как во сне, припоминал он глубокую полночь, когда Шкуро проводил Врангеля, Эрдели, Шатилова с их супругами и, оставшись в кругу своих, пустился в пляс под звуки «Наурской», после стрелял с балкона в звездное небо, а Вера, доверчиво прижимаясь к нему оголенным плечом, говорила:

— Брат, право, с сумасшедшиной в голове. Он не может веселиться без шума и выстрелов. Когда он ухаживал за своей будущей женой, будучи еще юнкером Николаевского училища, он нередко являлся среди ночи к окнам ее дома с оркестром духовой музыки и закатывал на улице целые концерты. Таким он и остался.

В середине ночи откуда-то были привезены на дачу цыгане с гитарами, бубнами. Под их песни и пляски почти до трех ночи шла пьяная неразбериха.

Ивлев смутно помнил, как шел он через темный парк на вокзал и как белые от снега и темные от зелени ели то нежно склонялись над ним, то высоко вскидывались в небо.

Серебристая ущербленная луна, охваченная радужно-туманным кольцом, как бы скользя по звездному, обледенелому от мороза небу, блестела то слева, то справа…

Ивлев останавливался и с невыразимой скорбью глядел на высокую луну, понимая, что все безудержно валится в пропасть, что затея Врангеля обречена на провал, что в эту морозную рождественскую ночь донцы сдали Новочеркасск.

— Да, уже нет того огня, который бы спаял Донскую, Кубанскую и Добровольческую армии, зажег бы в умах одну мысль, породил доподлинный энтузиазм.

Все остальное уплыло из памяти.