Закат в крови<br />(Роман)

Она вытащила наган.

— Встань за шкаф, — приказал Ивлев и, положив в карман френча свой браунинг, не спеша вышел из комнаты.

На крыльце стоял прапорщик с двумя казаками, державшими винтовки на изготовку. Ивлев широко распахнул парадные двери.

— В чем дело, господин прапорщик? Почему так нетерпеливо грохочете?

У прапорщика под левым карманом английского френча поблескивал значок первопоходника. Увидев такой же значок на груди Ивлева, он почтительно поднес руку к козырьку фуражки.

— Простите, господин поручик! Я, право, не знал, что вы проживаете здесь… Однако дело чрезвычайное… Скажите, пожалуйста, кроме вас кто еще квартирует в этом особняке?

— Сейчас ни души! — ответил Ивлев и прямо поглядел в серые, блестящие глаза молоденького офицера.

— Странно! — несколько озадаченно протянул прапорщик.

— Что странно? — сухо спросил Ивлев и выпрямился, делая вид, что оскорблен недоверием.

— М-м, — смущенно замялся прапорщик. — Я не смею вам не верить… Но осведомитель контрразведочного отделения утверждает, будто… будто… Впрочем…

Прапорщик оглянулся на казаков.

Но это были довольно простодушные станичные парубки, по-видимому совсем недавно мобилизованные. Впрочем, винтовки держали они ловко, по всем правилам.

— Я разрешаю вам осмотреть квартиру, весь мой дом, — сказал Ивлев, а сам крепко сжал рукоять браунинга.

Если прапорщик войдет в прихожую, он выстрелит ему в затылок, а казаки?.. Может быть, одного из них успеет уложить…

— Ну, что стоите как олухи царя небесного? — вдруг закричал на казаков прапорщик. — Ружья к ноге! Смирно! Отдать честь офицеру-первопоходнику!

Казаки с грохотом приставили винтовки к ноге и вытянулись.

Ивлев, поняв, что прапорщик не войдет в дом, вынул руку из кармана френча и небрежно махнул казакам.

— Извините, господин поручик, — проговорил прапорщик. — Мы считаем, что обыск у вас излишен, и пойдем лучше пошарим по соседним домам.

— Пожалуйста! — бросил Ивлев и вернулся в дом.

— Право, хорошо, что прапорщик оказался первопоходником.

Глаша вышла из-за шкафа, обняла его.

— Радость моя!

Потом они снова сидели за столом и говорили о революции, о гражданской войне, о Шемякине, о причинах разгрома белых, о Ленине, Блоке, о Леониде Ивановиче, вспоминали Инну, Сергея Сергеевича, Елену Николаевну.

Глаша рассказала об Астрахани, о Букатове, о Кирове, о своей встрече в Рязани с художником Малявиным, о том, как нашла среди пленных Ковалевского, как добралась до Екатеринодара.

Утром содрогающийся мир напомнил им о себе звонком Однойко.

— Алексей, сегодня атаман Букретов со всеми домочадцами покидает Екатеринодар. Самое позорное — он бросил Кубанскую армию, отступающую на Туапсе… А донцы не оказывают Буденному должного сопротивления. Сегодня ночью правый фланг Донской армии после неудачного боя под Кореновской откатился к Пластунской. Так что красные теперь всего в тридцати верстах… Собирайся, пора в Новороссийск… Я буду дожидаться тебя в атаманском дворце с лошадьми.

— Коля, меня не ожидай, — сказал Ивлев, — Я на сей раз никуда бежать не буду. Это мое окончательное решение. Желаю тебе счастья!

Глаша стояла рядом.

— Я слышала все, — сказала она. — Значит, нашим остается сделать один переход, чтобы прийти в Екатеринодар.

* * *

В этот светозарный весенний день в палисаднике на солнечном припеке расцвело юное, с розовато-коричневатыми ветвями абрикосовое деревце, некогда посаженное перед окнами Инной.

Глаша и Ивлев, распахнув настежь окна, долго любовались цветами, которые отчетливо рисовались на бледно-синем небе. Деревце, доверчивое и по-девичьи тонкое, верило, что зима уже миновала и что настала пора надевать подвенечный наряд.

— Пойдем к реке! — предложила Глаша.

— Сейчас лучше на улице не показываться, — сказал Ивлев. — Мало ли на кого можем наткнуться.

— Мы лишь походим у Кубани, — настаивала Глаша. — Там ведь безлюдно.

— Ну хорошо, — наконец уступил Ивлев.

Река, очистившаяся ото льда, стремительно несла глинисто-коричневые воды.

Ивлев и Глаша шли по дамбе к железнодорожному мосту.

Влажный ветер дул с юга и гнул долу прибрежные ветлы и призрачно зеленевшие кусты ивняка. Это был ветер весны. Он нес в ярко-синий простор неба сиреневые облака. Пятна легких теней и широкие полосы света пестрили реку и закубанские дали. Горы Кавказского хребта, проступавшие на юге, были окутаны голубой дымкой.

— Когда я сказал Однойко «прощай», — вспомнил Ивлев, — я будто оборвал последнюю нить, связывавшую меня с прошлым, со всем, что ищет спасения нынче в Новороссийске. Откровенно признаться, от новизны собственного положения мне даже жутко…

— Милый, — сказала Глаша и крепко сжала его руку. — Эта новизна весенняя…

Примерно в полуверсте от железнодорожного моста через Кубань они остановились. Площадка перед мостом, забитая повозками, экипажами и линейками, гудела и шумела встревоженным табором.