Закат в крови<br />(Роман)

— Художники, не способные быть историками, поэтами, философами, никогда не создавали ничего сколько-нибудь долговечного.

— А что будет долговечнее Зары?! Она излучает в дьявольском танце свет немеркнущей красы!

— Послушай, Иван, ты не только безрассуден, но и тщеславен, а тщеславие умерщвляет в художнике чувство взыскательности.

— Но, увековечив Зару, я достиг вершины, с которой многое открывается внутреннему взору…

— Твои страсти гибельны. Они топят тебя, как корабль с пробитым днищем.

— Нет, это ты теперь послушай, как воспел мою Зару Блок! Слушай… — Шемякин выпрямился и, устремив лихорадочно блестевшие, воспалившиеся от бессонной ночи глаза на свою цыганку, написанную очень хаотически, принялся осипшим голосом самозабвенно читать строки, не имевшие к Заре никакого отношения:

И в бедро уперлася рукою,
И каблук застучал по мосткам,
Разноцветные ленты рукою
Буйно хлынули к белым чулкам…
Но, средь танца волшебств и наитий,
Высоко занесенной рукой
Разрывала незримые нити
Между редкой толпой и собой,
Чтоб неведомый северу танец,
Крик «Hand'a» и язык кастаньет
Понял только влюбленный испанец
Или видевший бога поэт.

…Война надолго разлучила Ивлева с Шемякиным. Были они на разных фронтах. В шестнадцатом году, после тяжелого ранения в правое плечо, Шемякин демобилизовался, поселился в родном Екатеринодаре, в доме овдовевшей матери.

Вспоминая теперь странности друга, его запои и кутежи, Ивлев подумал: «А вдруг этот сумасбродный и чертовски работоспособный Иван, несмотря ни на что, в самом деле накатал нечто необычное?.. Гении иной раз мало чем разнятся от умопомраченных. А настоящий художник даже и в камере смертника остается прежде всего художником…»

* * *

Не раз приходилось прежде спорить с Шемякиным об искусстве, о новых течениях, об импрессионистах… И сейчас, пройдя в кабинет друга, где Шемякин, видимо пользуясь солнечным днем, работал над новым этюдом, глянув на полотно, натянутое на подрамник, Ивлев заметил:

— Ты, Ваня, сидишь в богоспасаемом Екатеринодаре, в старом купеческом доме, за привычным мольбертом и по старому, дедовскому обычаю безбожно идеализируешь русского солдата. — Он недоброжелательно покосился на коренастую, широкоплечую фигуру фронтовика в серой потрепанной шинели, в шапке, на которой алела красная лента.

— Милый мой, не принимай меня за наивного затворника. — Шемякин обнял гостя левой рукой, поправив черную повязку, на которой бессильно, как плеть, лежала правая, перебитая в плече. — Война настолько потрясла меня — полных два года отсидел в окопах Западного фронта, — что, вернувшись домой, больше года не мог взяться за кисть. И не потому, что лишился возможности работать правой рукой, с этим недостатком скоро справился, научившись писать левой. Нет, меня потрясла бессмысленность мировой бойни. Все усилия мастеров культуры, великих писателей-гуманистов, художников, философов стали казаться тщетными потугами в общем варварском движении человечества. Я решил навсегда забросить краски, карандаши. Но год назад познакомился с настоящим человеком, старым революционером Леонидом Ивановичем Первоцветом и благодаря ему поверил в великое будущее России, обновленной революцией. Душа моя воспрянула. Я снова стал живописцем.

— Но России-то нет. И Октябрьский переворот нужно… проклинать!

— Постой, Ивлев, — остановил его Шемякин. — В свое время ты хотел коренного революционного переворота в России и вдруг, когда он свершился, почему-то предаешь его анафеме.

— Этот переворот — гибель культуры, искусства и даже тех, кто сколько-нибудь ценил наши творения, музыку, любил отечество, русскую природу.

— Ты не монархист, не контрреволюционер, не капиталист и вдруг примкнул к Корнилову, которого даже Керенский именовал махровым контрреволюционным генералом. Не понимаю, на кой черт тебе это!.. Ты русский живописец, художник прогрессивного толка, гуманист, и ты, право, ничего не потеряешь, если установится советская власть.

— Я не вижу той силы, которая могла бы сделать советскую власть реальной, способной воссоздать порядок, положить конец анархизму, беззаконию, дикому разгулу. По городам, станицам, селам шастают разбойные шайки. Не пройдет и года, и народ одичает, бросит сеять, пахать. От наших картин, библиотек, музеев не останется и следа. Интеллигенция будет истреблена…

— Подожди, пожалуйста, — перебил Шемякин. — А разве горстка офицеров и юнкеров, сплотившаяся вокруг Корнилова, справится с разбушевавшейся массой?

— Развалился фронт, распалась армия, — продолжал Ивлев, не слушая. — Миллионы солдат с пушками, пулеметами, бронепоездами предаются разгулу бесшабашной вольницы. Все летит в тартарары…

— Ты забываешь о большевиках, — заметил Шемякин.