Закат в крови

Ивлев, чувствуя, как непреодолимо слипаются веки, лег на свободную койку.

«Черт подери, как смешалось все: и смерть, и кровь, и любовь, и бесстыдство… — успел подумать он, засыпая. — Вот-вот и я начну вместе со всеми дуть в одну дуду».

Наутро Ивлев пошел осматривать город.

Продолжал свирепо дуть восточный ветер. Кое-где на улицах еще валялись трупы убитых.

Войск в городе почти не осталось: конница Врангеля, Улагая, Покровского ушла преследовать вырвавшиеся из окружения части Таманской армии, отходившие на Петровское, Бешпагир, Спицевку.

Командируя Ивлева к Врангелю, Романовский приказал ему собрать информацию о положении дел в селах и городах, занимаемых добровольцами.

По главной улице трое казаков гнали большую группу пленных красноармейцев. Ивлев последовал за ней и через полчаса оказался у ворот тюрьмы.

Караульный начальник, которому Ивлев предъявил удостоверение, подписанное Романовским, сказал:

— Ваше благородие, я доложу о вас хорунжему Левину.

— Он, господин поручик, вчера принял тюрьму.

— А кто он? — спросил Ивлев.

— Доложите ему, что его желает видеть офицер по особым поручениям штаба главного командования.

— Слушаюсь! — Караульный начальник задвинул дощечкой квадратное оконце, прорезанное в дверях караулки.

Пленных уже увели за ворота тюрьмы. Ивлева обступила группа женщин с узелками и корзинками. Одна из них, с глазами, полными слез, запричитала:

— Господин офицер, будьте добры, прикажите принять для сына передачку. Его забрали ще вчера утром. Голодный он там…

— Как фамилия вашего сына?

— Перепилицын Василий… Семнадцать годков всего ему. Забрали-то ни за что. Он втащил в дом с улицы раненого красноармейца. Пожалел человека. А соседка Гитарова донесла…

— Я попрошу выпустить его, — пообещал Ивлев.

— Век вам буду благодарна, господин офицер. Вечно буду молиться за вас. — Глаза женщины засветились сквозь слезы надеждой.

Двери караулки распахнулись.

— Ваше благородие, проходите!

Ивлев еще никогда в жизни не видел изнутри ни одной тюрьмы. Эта, ставропольская, сложенная из дикого серого камня, со всех сторон обнесенная каменной стеной, казалась ему мрачно-внушительной. Ясно, что рассчитывалась она на сотни лет, и ее камеры, казематы, одиночки с двойными решетками в узких окнах способны были поглотить жизнь не одной тысячи людей, обратить в ничто многие человеческие чаяния.

Осматривая острог, Ивлев невольно думал: «Я вынес «ледяной поход», сидение в грязных и тесных окопах, изнурительные переходы по непролазно грязным степным проселкам, лютые морозы, недоедание, но вряд ли в состоянии мог бы долго просидеть за прутьями этих квадратных решеток…»

Хорунжий Левин, узкоплечий, с гладко причесанными на прямой пробор темными редкими волосами, сквозь пряди которых розовела плешь, производил своим темно-землистым лицом, маленькими ушами, плотно прижатыми к черепу, отталкивающее впечатление. Сухим, будто надтреснутым, голосом он спросил у Ивлева:

— Что вам угодно, господин поручик?

— Мне нужно осмотреть острог и камеры с заключенными.

— Но вы же не офицер контрразведки.

— Штабу главного командования подчинены все органы. Вот мое удостоверение.

— М-да, это точно, — промычал хорунжий, покосившись на протянутую ему бумажку, и пригласил следовать за ним.

В коридоре Левин приказал сопровождать их двум казакам.

Ивлев, обратив внимание на искривленные ноги Левина, быстро шагавшего по цементным плитам длинного коридора, подумал: «Такие поджарые, сухопарые и кривоногие люди, как правило, не отличаются мягкосердечностью…»

Действительно, стоило одному из казаков-надзирателей открыть двери общей камеры, как хорунжий с порога резким голосом крикнул:

— Встать!

В переполненной камере пленные красноармейцы сидели или лежали прямо на грязном цементном полу, воздух был до предела спертым от испарений десятков немытых человеческих тел.

— Ну, вы, живоглоты! — Левин замахнулся нагайкой на стоявших вблизи заключенных. — Чего встали бараньим стадом? Не знаете порядка? Распустились в большевистском царстве? Жи-иво стройся в шеренги!

Ивлев еле вынес всю последующую процедуру устрашения и с чувством стыда вышел из камеры.

— Хорунжий, неужели вы считаете издевательское отношение к пленным законным?

От этих слов, сказанных вполголоса, Левин передернул даже не плечами, а всей своей тощей фигурой.

— А что же, господин поручик, прикажете с большевиками разговаривать на «вы»? Довольно при Керенском цацкались с хамьем, вот и распустились все. А как они с нами, офицерами, расправляются?

— Я не знаю. Но если мы хотим победить, то не должны ни в чем уподобляться палачам… А почему так перегружена камера?

— Я быстро разгружу ее! — бросил через плечо Левин.

Ивлев, не догадываясь, каким образом хорунжий разгрузит острог, спросил:

— Кстати, освободить Василия Перепилицына вы сейчас сможете?

— Кого?

— Семнадцатилетнего парнишку Перепилицына, — повторил Ивлев.

— Перепилицын еще утром списан с довольствия, — сказал Левин.

— А его ждет мать за воротами. Почему запрещаете передачи?