Закат в крови

Я чувствовал себя обреченным среди обреченных… Вчера вечером уже положил перед собой на стол браунинг… И вдруг твое письмо! Меня при чтении охватывали то слезы, то надежда, то вера, то жгучее позднее сожаление… Я еще болен душой, болен сердцем, дрожу от холода… в голове жар, огонь, лихорадка… Но письмо твое заставило взглянуть на мир глазами узника, которого подвели к дверям, распахнутым в жизнь…

Глаша! Одна из самых светлых и радостных мыслей — это мысль о том, что ты во всем выше меня! Вот моя жизнь, возьми ее! Я буду ждать и буду молить судьбу, чтобы ты поскорей появилась в Екатеринодаре… Я не знаю, успеет ли мое письмо прийти в Ростов до той поры, покуда этот город в руках добровольцев? Но постараюсь отправить его сегодня и, конечно, не почтой…

Глаша, я люблю тебя, а теперь в особенности. И вижу: лишь рядом с тобой смогу жить. Без тебя я уже не сделаю ни одного шага! Жду тебя!

Бесповоротно твой Алексей».

Не перечитывая написанного, Ивлев быстро склеил конверт и вложил в него письмо.

Радостный подъем сил, какого давно не было, овладел Ивлевым. Письмо Глаши возвратило его к жизни.

Теперь надо было во что бы то ни стало отправить письмо в Ростов. Ивлев решил обратиться за помощью к доброму малому Однойко и позвонил.

— Так ты дома, в Екатеринодаре?! — изумился тот. — А я полагал, что ты укатил с Врангелем в Турцию…

— Послушай, Коля! — закричал в телефонную трубку Ивлев. — Глаша Первоцвет в Ростове! Помоги изыскать способ переслать ей письмо. Нужно, чтобы она получила его сегодня или завтра. Покуда наши не оставили Ростов.

— Глаша? Первоцвет? — еще более изумился Однойко. — Что же делает она в Ростове? Вот чудеса!.. Мы-то считали ее…

— Узнай, пожалуйста, — перебил друга Ивлев, — не едет ли кто из офицеров в Ростов? Я буду ждать твоего звонка… Понимаешь, моя жизнь зависит от того, как скоро получит она письмо…

— Ну, не преувеличивай! — засмеялся Однойко. — Впрочем, я на твоем месте говорил бы то же… Но, слава аллаху, избавлен от безумных увлечений.

— Коля, — взмолился Ивлев, — не теряй время, звони по штабам. Иначе я сам помчусь в Ростов. А это в моем положении, когда я вне службы, и при нынешней ситуации может окончиться для меня плачевно… Понимаешь, могут счесть твоего покорного слугу за…

— Ладно, не болтай лишнего по телефону, — быстро оборвал Ивлева Однойко. — Я постараюсь сейчас связаться со знакомыми авиаторами. Может быть, кто-нибудь, на твое счастье, полетит в Ростов по заданию атамана или штаба Кубанской армии…

— Вот это идея! Значит, я жду твоего звонка.

Ивлев повесил трубку на рычажок и, надев френч, протер носовым платком запылившиеся погоны, потом, ощупав густую щетину, решил побриться.

Едва он успел намылить и очистить левую щеку, как раздался телефонный звонок.

Ивлев поднес трубку. Говорил Однойко:

— На твое счастье, через час в Ростов с письмом Покровского летит мой закадычный приятель — полковник Ткачев. Поезжай немедленно к Чистяковской роще, на аэродром. Ткачев возьмет у тебя письмо к Глаше. Это лучший кубанский авиатор, в прошлом авиаглав русской армии. Да ты должен знать его.

Ивлев кое-как, на скорую руку, соскреб щетину с правой щеки и побежал к трамваю на Красную.

Через час, возвращаясь с аэродрома, где полковник пообещал сегодня же доставить письмо по указанному адресу, Ивлев надумал немедля обратиться к лейтенанту Эрлишу с просьбой вызволить Шемякина из подвала контрразведки. И, не заезжая домой, отправился на Графскую улицу, где в большом двухэтажном доме, наполовину занятом военно-политическим отделом Добровольческой армии, имел просторную квартиру Эрлиш.

Ивлев застал его в обществе Соньки Подгаевской. Эта златокудрая куртизанка, переходя из рук в руки, наконец оказалась у главы французской миссии.

Опытная во всех отношениях, отлично знавшая цену своей яркой красоте, изобретательная мастерица любовных радостей, она сумела пленить и бывшего парижского адвоката, жившего в Екатеринодаре на широкую ногу.

Когда Ивлев рассказал о Шемякине, о «Штурме Зимнего» и стал упрашивать взять художника на поруки, Эрлиш состроил кислую физиономию.

— Мон ами, поручик, — тянул он, — мне неудобно вмешиваться в дела контрразведки. Я нахожусь в некотором роде на положении дипломатического представителя… Будь еще ваш друг французским подданным, тогда уж куда ни шло…

— Но я не останусь у вас в долгу… Я подарю вам любую картину, — твердил Ивлев. — Что захотите, то и возьмете…

Эрлиш морщился. Вдруг Сонька Подгаевская спросила:

— А вы смогли бы написать за неделю мой портрет?

— Да!

— Ну тогда я вызволю вашего друга! — решила она. — Идиот Посполитаки давно влюблен в меня… Мне лишь только стоит позвонить ему.

— Нет, уж лучше я позвоню, — всполошился Эрлиш, очевидно ревновавший Соньку к начальнику контрразведочного отделения. — Зачем тебе перед ним обязываться? Пусть поручик

Ивлев напишет тебя а-ля натюрель, и я сам договорюсь с Посполитаки обо всем.

Эрлиш обернулся к Ивлеву и, улыбаясь, любезно сказал по-французски: