Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1

Незаметная цель, к которой все устремляется и которую в первую голову ощущает как внутренний позыв всякий настоящий исследователь, – это разработка чистой, количественной трансцендентности, полное и безоговорочное преодоление кажимости и ее замена непонятным и неосуществимым для дилетанта образным языком, внутреннюю необходимость которому сообщит великий фаустовский символ бесконечного пространства. Круг западного познания природы замыкается. Ввиду глубокого скептицизма этих последних узрений дух снова ухватывается за формы раннеготической религиозности. Неорганический, познанный, препарированный окружающий мир, мир как природа, как система оказывается углубленным до чистой сферы функциональных чисел. Мы познали число как один из наиболее изначальных символов всякой культуры, а отсюда следует, что возврат к чистому числу представляет собой возврат бодрствования к его собственной тайне, является откровением его формальной необходимости. По достижении цели взгляду в конце концов представляется исполинская, делающаяся все менее доступной чувствам, все более прозрачной сеть, которая обволакивает все естествознание – это не что иное, как внутренняя структура привязанного к слову понимания, полагавшего, что смогло преодолеть кажимость, выделить из нее «истину как таковую». Однако под ней вновь обнаруживается наиболее исконное и глубинное, миф, непосредственное становление, сама жизнь. Чем менее антропоморфным полагает себя естествознание, тем в большей степени оно является таковым на самом деле. Оно постепенно устраняет отдельные человеческие черты картины природы только для того, чтобы в конце концов увидеть, что то, что осталось у него в остатке в качестве якобы чистой природы, – это и есть сама человечность в несмешанном и цельном виде. Отбрасывая тень на религиозную картину мира, из готической души возник городской дух, это alter ego иррелигиозного познания природы. Ныне, на закате научной эпохи, в период побеждающего скептицизма, тучи рассеиваются и утренний ландшафт вновь вырисовывается с полной отчетливостью.

Последним завершением фаустовской мудрости, пускай лишь в моменты высочайшего ее взлета, является растворение всего знания в колоссальную систему морфологических взаимосвязей. Динамика и анализ по своему смыслу, по языку форм, по самой своей субстанции тождественны романской орнаментике, готическим соборам, христианско-германскому вероучению и династическому государству. Из всего вещает одно и то же мироощущение. Все это родилось и состарилось вместе с фаустовской душой. Их культура – это поставленная ими в мире, на свету и в пространстве, историческая драма. Объединение всех отдельных научных аспектов в целое будет нести на себе все черты великого искусства контрапункта. Инфинитезимальная музыка безграничных мировых далей – таково глубинное устремление этой души, в противоположность душе античной с ее скульптурно-евклидовским космосом. Вот великое завещание этой души духу грядущих культур. Согласно этому завещанию, приведенному как логическая необходимость фаустовского космического рассудка к формуле динамически-императивной каузальности, развившемуся до повелительного, трудящегося, преобразующего Землю естествознания, душа нашей культуры отказывает наследникам мощнейшей трансцендентности формы, однако само это завещание, возможно, никогда не будет прочитано. Тем самым утомленная собственными порывами западная наука возвратится однажды на свою душевную родину.

Приложение

От переводчика

Интересна судьба книги О. Шпенглера в России. В начале 20-х гг., после ее выхода в Германии, интерес к ней был необыкновенно велик. Достаточно сказать, что начали публиковаться сразу два перевода: Н. Ф. Гарелина и перевод под редакцией А. А. Франковского. Однако в первом случае вышел лишь первый том, а во втором опубликовано и того меньше: только его половина. Ленина привел в ярость выход сборника «Освальд Шпенглер и закат Европы» (М., 1922), в который вошли статьи Ф. А. Степуна, С. Л. Франка, Н. А. Бердяева и Я. М. Букшпана. Последовала расправа, которую принято связывать как раз с этим сборником: ок. 200 заподозренных в нелояльности к советской власти ученых с семьями были загружены на пароход и отправлены в эмиграцию. Второго же тома пришлось ждать еще 75 лет.