Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 2

В начале демократии весь оперативный простор принадлежит одному только духу. Не может быть ничего благороднее и чище, чем ночное заседание 4 августа 1789 г. и клятва в зале для игры в мяч{731} или же умонастроение, господствовавшее в церкви Св. Павла во Франкфурте{732}, где люди, имея власть в своих руках, вели бесконечные дебаты по поводу всеобщих истин, а в это время реальные власти собрались с силами и отодвинули фантазеров в сторону. Однако уже довольно скоро о себе заявляет другая составляющая всякой демократии, напоминая о том, что конституционными правами можно воспользоваться, лишь имея деньги[561]. Чтобы избирательное право предоставляло приблизительно то, что воображает себе на этот счет идеалист, следовало бы сделать допущение, что никаким организованным руководством, которое бы воздействовало на избирателей в своих интересах и пропорционально деньгам, имеющимся в его распоряжении, здесь и не пахнет. Поскольку же оно есть, за выборами сохраняется значение лишь цензуры, которую осуществляет толпа над единичными организациями, на оформление которых она больше ни малейшего воздействия не оказывает. Чистой теорией остается также и идеальное фундаментальное право западных конституций, а именно право масс свободно определять своих представителей, ибо на деле всякая развитая организация проводит самопополнение[562]. Пробуждается, наконец, ощущение того, что всеобщее избирательное право вообще никакого действительного права не содержит даже в смысле выбора между партиями, потому что выросшие на его почве властные образования господствуют посредством денег над всеми духовными средствами воздействия, устными и письменными, тем самым произвольно направляя мнение отдельного человека о партиях, между тем как сами партии, с другой стороны, посредством находящихся в их распоряжении должностей, влияния и законов муштруют племя своих безусловных приверженцев, этот самый «кокас», исключающий всех оставшихся и доводящий их до избирательного изнеможения, которое под конец не может быть преодолено даже в ходе великих кризисов.

Может показаться, что существует колоссальное различие между западной, парламентской демократией и демократиями других цивилизаций – египетской, китайской, арабской, которым идея всенародных выборов абсолютно чужда. Однако для нас, в наше время, масса как электорат оказывается «в форме» совершенно в таком же смысле, в каком она была прежде «в форме» как союз подданных, а именно как объект для субъекта, какой она оказывалась в Багдаде и Византии – в виде сект или монашества, а в других местах – как правящая армия, тайный союз или особое государство в государстве. Свобода, как всегда, исключительно негативна[563]. Она состоит в отвержении традиции: династии, олигархии, халифата; однако исполнительная власть тут же в неурезанном объеме переходит от них к новым силам – к главам партий, диктаторам, претендентам, пророкам и их свите, и по отношению к ним толпа и дальше продолжает оставаться безусловным объектом[564]. «Право народа на самоопределение» – лишь учтивый оборот речи; на самом деле при всяком всеобщем, т. е. неорганическом, избирательном праве выборы как таковые лишаются своего изначального смысла уже очень скоро. Чем основательнее было проведено в плане политическом уничтожение органических членений по сословиям и профессиям, тем бесформеннее, тем беспомощнее делается масса избирателей, тем безусловнее оказывается она отдана на откуп новым силам, партийным верхушкам, которые всеми средствами духовного принуждения навязывают толпе собственную волю и методами, остающимися в итоге незримыми и непонятными толпе, ведут меж собой борьбу за господство, пользуясь общественным мнением исключительно как выкованным своими же руками оружием, обращаемым ими друг против друга. Однако именно по этой причине неодолимая тяга влечет всякую демократию дальше по этому пути, приводящему ее к упразднению через саму же себя[565].