Захар

«…К моменту начала романа Сталин уже пять лет как генсек ВКП(б), а Троцкий исключён из партии и скоро будет выслан, имя Троцкого то и дело мелькает на страницах книги, а Сталин не упомянут ни разу. Ну нет его среди архитекторов репрессий! Есть начальник Соловков, садист-интеллектуал Эйхманс (тут он назван Эйхманисом). Есть чекист Ягода».

Во-первых, Роман Эмильевич, не пять, а семь. Сталин стал генсеком в 1922 году (тяжело больной Ленин диктует знаменитые строчки: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места…» 4 января 1923 года).

Во-вторых, Троцкий не «скоро будет», а уже выслан на Принцевы острова 10 февраля 1929 года, примерно за четыре месяца до того, как начинается основное действие «Обители».

В-третьих, «чекист Ягода», который, цитата из романа, «в Москве, зам начальника ГПУ», присутствует исключительно как фигура речи, каламбур, вовсе не в качестве действующего лица, – а именно это предполагает контекст критических инвектив Арбитмана. Ещё чаще упоминается другой видный чекист – Глеб Бокий, и, вполне возможно, неназванным он фигурирует в сцене показательных выступлений спортсменов перед чекистами. Однако персонажем тоже не становится.

Конечно, критику-антисталинисту хотелось бы, чтобы вместо Горького на Соловки летом 1929-го прибыл лично Сталин и собственноручно убил на Секирке штук двести лагерников, – а какие-то условности вроде исторической достоверности, фабулы и композиции романа и пр. – шли бы лесом вместе с ягодной бригадой. Тенденция важнее.

Впрочем, помимо виртуального сталинизма, то есть момента этического, у Арбитмана к «Обители» есть и чисто литературные претензии:

«В одном из эпизодов, например, главный герой вспоминает, что сухой закон был введён в стране после НЭПа, отчего и водка стала редкостью. На самом деле всё обстояло точнёхонько наоборот: НЭП в СССР дотянул аж до начала тридцатых, а сухой закон, суровое детище войны и военного коммунизма, был отменён в 1923 году – и вскоре у нас стали выпускать водку-“рыковку”».

Всё так, и даже умилённое «у нас» относительно решения Совнаркома. Но давайте всё же найдём алкогольный «эпизод»:

«– Откуда такая водка? – удивился он, видя извлечённую бутылку с разноцветной наклейкой: со времён НЭПа не видел ничего подобного, а потом ведь ещё был сухой закон, всё самое вкусное давно допили».

Согласитесь, здесь не так всё определённо, и писательский прокол вовсе не очевиден. Речь идёт о «такой» водке, с «разноцветной наклейкой», то есть, вполне возможно, «николаевской», которая брендировалась много ярче бесцветных этикеток «рыковки». Дореволюционные остатки как раз допивались в ранние, уже «нэповские», двадцатые по замоскворецким шалманам, чему свидетелем очень мог быть Артём. А на Соловках – с их складами и схронами – проклятое наследие наличествовало по определению.

«Галя насмешливо посмотрела на Артёма и ответила:

– Хорошая водка всегда в наличии для оперативно-следственных мероприятий».

Расстрелов. Оборот «а потом ведь был ещё сухой закон», в разговорном варианте, вовсе не обязательно означает «после» чего-либо. В конкретном случае, НЭПа. Вполне может значить и вследствие чего-то. Или параллельно чему-то, как, судя по всему, и надо понимать в контексте диалога Артёма с Галей. То есть «всё самое вкусное», из «раньшего времени», допили в относительно мирные и НЭПовские 1921–1923 гг., а потом пошло другое, советское, «невкусное». Все помнят разговор Борменталя и проф. Преображенского из «Собачьего сердца», о вкусовых качествах «рыковки».

Если бы в «Обители» водка присутствовала именно здесь, и единожды, можно было бы мимоходом упрекнуть автора в слабом знании предмета. Но водку пьют и раньше, и позже, она продаётся в соловецких магазинах, и Захар указывает исторически достоверную цену – три с полтиной.

Идём дальше, по чёрному списку Романа Эмильевича:

«Особенно удивительны в книге ёрнические рассуждения большевика Эйхманиса о большевистском новоязе. Дело не в цинизме героя, а в анахронизме: новояз – калька с английского слова newspeak, которое появилось через двадцать лет после описываемых событий, в романе “1984”».

Ага. И «особенно», и «удивительны». Владимир Высоцкий пел в героической балладе о борьбе: «Жили книжные дети, не знавшие битв». И дальше хорошо: «изнывая от мелких своих катастроф».

Это я к тому, что нужно быть совсем упёртым книгочеем, чтобы предположить, будто для такой элементарной конструкции, как «новояз», нужна английская калька и Оруэлл… Ведь уже существовали и вполне употреблялись и ОПОЯЗ филологов-формалистов (Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум), существовавший с 1916 года, и пародирующий их «кисияз» Корнея Чуковского.

Эйхманис же, по вашему собственному, Роман Эмильевич, определению, не только «большевик», но и – «садист-интеллектуал».