Заххок (журнальный вариант)

— Э, глупости, — разочарованно возразил Кафтар. — Кровь не веревка.

— Зато крепче веревки вяжет, — сказал Шокир. — Вы ведь меня убивать не хотите, каждый про себя думает: «Бог запрещает мусульман жизни лишать». Но если человека заставить через запрет переступить, его потом к чему угодно принудить несложно...

Никогда прежде не говорил он столь серьезно, без намека на шутовство и, наверное, убедил бы народ, но не устоял — заступил за черту, пересекать которую в его положении было неразумно.

— Эх, люди, люди, — проговорил со вздохом, — вечно вас вокруг пальца обводят, палками, как овец, погоняют.

Эти справедливые, но обидные слова отвратили от него сердца. Верно говорится: язык способен погубить голову. «Зачем овцами назвал?!» — даже те, кто сознавали, в какую пропасть толкает нас Шер, возжелали обидчику смерти, ибо оскорбление есть худшее из преступлений. В сторону Гороха полетели тяжелые негодующие взгляды. Богу спасибо, до большего дело не дошло, взоры все-таки — не булыжники.

Надо же было случиться, что именно в это время старики и уважаемые люди закончили совещаться. Престарелый Додихудо раздвинул народ, прошел к углу мечети, чтобы оказаться на виду, и поднял руку, требуя внимания. Так он еще раз и помимо воли оказал Гороху роковую услугу.

— О-ха! — воскликнул Шер. — Почтенный Додихудо первым бросить камень желает!

Старик гневно нахмурился, топнул ногой, но Шера перекричать не сумел, тот продолжал насмешливо:

— Оказывается, нет! Почтенный Додихудо боится, что силы не хватит. Опасается, что камешек поднять не сможет. Надо кого-то помоложе, посильнее. Ако Сельсовет, может, вы начнете?

Сельсовет молча потупился.

— Дядя Занджир, — позвал Шер.

— Дядя Каландар...

Не добившись толку от старших, обратился к младшим:

— А ты, Дахмарда?

Глуповатый удалец, который недавно забавы ради целился в Гороха как в мишень, пробормотал:

— Лицо надо бы закрыть...

— Платок накинуть или что-нибудь... — подхватили мужики.

— У меня, вроде, подходящее имеется, — сказал Джав, пастух.

Все повернулись к Джаву, а он извлек мешок, аккуратно сложенный и заткнутый сзади за поясной платок.

— Приготовил, у соседа пшена взаймы попросить.

— Ты и накинь, — приказал Шер.

Джав пошел к Гороху. На ходу он разворачивал мешок, — судя по иностранной надписи, один из тех, в которых Зухуршо привез в Талхак муку. Шокир невысок, но и Джав не велик ростом. Потоптался возле Гороха, примеряясь так и сяк, решил, что обратать стоящего во весь рост несподручно, и попросил:

— Опустись на колени, друг.

Шокир, изжелта бледный, замотал головой. Говорить, вероятно, был не в силах. Джав зашел сзади, духа не хватило готовить к смерти человека, глядя ему в лицо. По-крестьянски ладными, скупыми движениями расправил поширегорловину, чтоб плечи  уместились, накинул, потащил за края и мало-помалу натянул мешок на Шокира.

Дурачок строго следил за его действиями. Когда Джав отошел, не поглядев на результат, Милиса одернул мешок, старательно выровнял перекошенные края и вернулся на свой пост в двух шагах от Гороха.

Страшной казалась фигура, застывшая посреди площади под покровом из мешковины. Еще страшнее было ожидание того, что вскоре произойдет. Хотелось бежать с места казни со всех ног, но я пересилил страх. Недостойно оставлять Шокира умирать в одиночестве. Пусть в момент смерти рядом окажется хоть одна сочувствующая душа. Ум негодовал на Гороха, сердце сострадало.

Должно быть, мужиков тоже устрашил вид смертника. В гробовой тишине переминались, оглядывались на Шера, словно ожидали приказа. Шер молчал.

Внезапно из-под мешка послышался хриплый голос:

— Чего ждете? Бейте!

Словно какой-то порыв ветра пролетел над толпой, как над сухой травой. Мужики на миг дрогнули, качнулись и вновь застыли. И тогда Махмадали, отец покойного Карима, тяжелым шагом прошествовал к углу мечети, порылся в куче, выбрал, широко размахнулся и швырнул со столь скорбным и ожесточенным лицом, словно бросал не камень, а упрек односельчанам. Камень ударил в мешок с глухим стуком. Шокир взвизгнул. Вскрикнули в отдалении женщины. Дурачок Милиса зарыдал и бросился прочь, издавая пронзительные свистки.

Вновь наступило тяжелое молчание. Наконец отважился простодушный Зирак. Подскочил к куче, схватил камень, отчаянно вскрикнул:

— Иэх! — неловко замахнулся и бросил.

Опять не добросил. Даже молодые не засмеялись.

Затем в толпе поднялся ропот:

— Э, проклятый Горох! Людей измучил.

— Даже умирать исхитрился по-особому.

Я чувствовал, как копилось, нарастало, усиливалось мучительное напряжение. Достаточно вскрика, громкого звука, резкого движения, и мои односельчане не выдержат — бросятся всем скопом казнить несчастного.

В это время откуда-то из глубины толпы возник Маддох — парень нервный, слабый, болезненный — и подобно сомнамбуле двинулся к кучке камней. Мужики следили за ним с угрюмой сосредоточенностью, а он почти уже доплелся до угла мечети, когда я крикнул что было сил:

— Маддох!

Он замер на месте, будто только того ждал, чтоб его остановили. Мужики повернулись и с тем же хмурым вниманием уставились на меня.