Захребетник

Все дни, начиная с дурацкого конфликта в лавке Мустафы и заканчивая сегодняшним визитом на ночь глядя, встали перед ним, как строй воинов. И воины эти тыкали в Джеймса Ривердейла не копьями, но пальцами:

"Глупец!"

Презрение к себе плавилось в горне души, мало-помалу превращаясь в обоюдоострый клинок. Так, должно быть, взрослеют. Бросают примерять чужие маски, воображая себя то идеалистом, то циником, то героем – и начинают делать дело, которое знаешь.

Что знал и умел Джеймс Ривердейл?

Джеймс Ривердейл умел драться.

Но если раньше, подобно ребенку, не ведающему о последствиях своих шалостей, он играл в войну, выигрывая и проигрывая, то сейчас он впервые увидел жизнь и смерть, как они есть.

Рябое лицо смерти.

И жизнь, танцующую с поднятыми к небу руками.

Держа дагу в левой, для правой он выбрал танцовщицу.

CAPUT VII

в котором рассказываются удивительные историио битвах и сражениях, путешествиях и приключениях, чудесах и диковинах, а расстояние от первых до вторых – несколько часов бега верблюдицы

Кабинет наполнился лязгом, звоном, вскриками и рычанием, не свойственным для человеческого горла. Это рычал Джеймс. В тесноте, равнодушной и смертоносной, как топор палача, не осталось места рипостам и парадам, ремизам и уколам с оппозицией; "четверо пьяных идут сквозь лес", "дракон в небе", "разрушение крепости" и "рыбак Гаджа поймал карпа" – исчезло все, что наполняло жизнь Джеймса Ривердейла, пока эта жизнь не свернула в синюю ночь под желтым месяцем.

Изменившись – и не обязательно к лучшему.

Однажды ты перестаешь отличать изученное вчера от изученного год назад, забываешь правила, не разбираешься в тонкостях, путаешь мягкое с кислым – и больше не интересуешься, глупо или умно ты выглядишь со стороны, и что скажут зрители.

Все исчезает с поверхности, уходя на глубину.

Во время шторма на глубине тихо.

Кристобальд Скуна, основатель храма Шестирукого Кри, очень любил театр. Однажды, в редкую минуту откровенности, он сказал Джеймсу, что глубже всех в сущность боя проник Томас Биннори, бард и драматург, когда писал трагедию "Заря". "Почему?" – удивился Джеймс. Будучи в восторге от "Зари", он тем не менее не заметил там каких-то боевых тонкостей.

"Ты читал ремарки?" – спросил Шестирукий Кри.

"Читал. Ничего особенного. "Дерутся. Один падает." И все."

"Вот-вот, – усмехнулся гипнот-конверрер. – Дерутся. Один падает. Я же говорю: этот бард понимает лучше всех…"

В кабинете на втором этаже дома Вучи Эстевен дрались. Некоторое время. Потом все вернулось к исходной позиции: Джеймс – у клавикорда, маэстро и Фернан – у дверей, блокируя выход, второй подмастерье – у стенной ниши.

Никто не упал.

Но и стояли, надо признаться, с трудом.

Лысый Гений с удивлением смотрел на упрямую жертву четырьмя парами глаз: три – влажные и блестящие, словно вишни, одна – тусклая, из шершавой бронзы. Песня клавикорда сделалась громче, ритмичней, побуждая к немедленному завершению. Желтый свет месяца смешался с синей ночью, пятная людей трупной зеленью. В раздражении шуршал песок. А Джеймс понимал, что тяжело ранен и долго не выдержит.

Человек в Джеймсе – понимал.

Но сейчас Джеймс Ривердейл был не вполне человеком.

Кристобальд Скуна, знатный театрал, говорил: "Зверь есть в каждом из нас. Просто в китоврасе или леониде это сразу заметно." Посвятив жизнь изучению агрессивных навыков хомобестий, фиксируя инстант-образ сражающегося минотавра или сатира, со всем спектром характерных приемов и ухваток, маг позже накладывал этот образ на психику человека-добровольца, совмещая несовместимое.

Слухи, будто бы у добровольцев начинались от этого телесные изменения – ложь. Рогов, копыт или клыков ни у кого не вырастало. Но наличие рогов – не главное. Большие рыбы плавают на глубине, где тихо.

Тремя боевыми ипостасями Джеймса, выпускника храма Шестирукого Кри, были гнолль, стоким и гарпия. Гнолль-псоглавец первым сорвался с цепи. Рыча и брызжа слюной, он ничегошеньки не понимал.

Но жить хотел так, как людям и не снилось.

Со второго раза Джеймсу удалось прорваться к окну. Проломив раму телом, он вывалился наружу, чудом избежав удара в спину. Падение длилось вечность. Впору было поверить, что у молодого человека и впрямь прорезались крылья – или что-то случилось со временем, что безусловно куда обыденней, нежели крылатые виконты.

Он падал, и рычание превращалось в пронзительный визг.

Собаки так не визжат.

Так визжат гарпии, пикируя на добычу.

Внизу, на пустыре, привязана к крюку, торчащему из стены, ждала верблюдица. Беговая верблюдица, совсем молодая – на ней, вероятно, приехал второй подмастерье. Почему верблюдицу оставили здесь, а не завели во двор, оставалось загадкой. Когда ей на горб упала визжащая бестия, верблюдица не на шутку испугалась, оборвала повод и понесла.

В синюю ночь.

Под желтым месяцем.