Захудалый род

По крайней мере так писано в заготовленной Журавским правительству записке, которая ныне, вместе с другими бумагами покойного, хранится у того, кто пишет эти строки. Журавский не мечтал об освобождении крестьян иначе как с долговременною подготовительною полосою, доколе крестьянин и его помещик выправятся умственно и нравственно. Теперь, когда Колумбово яйцо поставлено, все эти примериванья, разумеется, могут казаться очень неудовлетворительными, но тогда и так едва смели думать. Княгиня Варвара Никаноровна, находясь в числе строго избранных лиц небольшого кружка, в котором Журавский первый раз прочел свою записку «О крепостных людях и о средствах устроить их положение на лучших началах», слушала это сочинение с глубочайшим вниманием и по окончании чтения выразила автору полное свое сочувствие и готовность служить его заботам всем, чем она может. Журавский, однако, всех отклонял от участия в этом деле; он надеялся провести все чрез В. Перовского, от имени которого и должна была идти «записка». Но тем не менее все это настолько познакомило княгиню с Журавским, что она не затруднилась обратиться к нему за расспросами о Червеве. Хворый Журавский, с своими длинными золотушными волосами и перевязанным черною косынкою ухом, явился к княгине по ее зову и на ее вопрос о Червеве отвечал:

– Он человек очень ученый.

– Какого духа он? – спросила бабушка.

Собеседник княгини поежился, поправил черную перевязь на своем больном лице и отвечал:

– Слишком возвышенного.

– Извините, – молвила бабушка, – я не понимаю, как человек может быть слишком возвышен?

– Когда он, имея высокий идеал, ничего не уступает условиям времени и необходимости.

– Червев таков?

– Да, он таков.

– Чего ж он хочет?

– Всеобщего блага народного.

– Он знает ваши заботы?

– Да.

– Вы с ним советовались?.. Извините меня, бога ради, что я вас так расспрашиваю.

– Ничего-с; да, я с ним советовался, мы с ним были об этом в переписке, но теперь я это оставил.

– Почему?

Журавский опять взялся за перевязь.

– Бога ради… я вас прошу, извините мне мои вопросы, мне это очень нужно!

– Он нехорошо на меня действует, он очень благоразумен, но все, что составляет цель моей жизни, он считает утопиею… Он охлаждает меня.

– Он не расположен к этому делу?

– Нет; но у него очень сильна критика…

– В чем же он критикует вашу записку?

– Он вместо ответа надписал просто, что в возможность освобождения по воле владельцев не верит.

– Во что же он верит?

– В то, что это сделаем не мы.

– А кто же?

– Или сами крестьяне, или самодержавная воля с трона.

И бабушка и ее собеседник умолкли.

– Что же? – тихо молвила после паузы княгиня, – знаете, может быть, он и прав.

– Быть может.

– Наше благородное сословие… ненадежно.

– Да, в нем мало благородства, – поспешно оторвал Журавский.

– И рассудительности, – подтвердила княгиня, – но скажите мне, пожалуйста, почему этот Червев, человек, как говорите, с таким умом…

– Большим, – перебил Журавский.

– И с образованием…

– Совершенным.

– Почему он живет в таком уничижении?

Журавский бросил на бабушку недовольный взгляд.

– Извините, – сказала бабушка.

– Ничего-с; мне только странно, о чем вы спросили: «Червев в уничижении»… Что же вас в этом удивляет? Он потому и в уничижении, что он всего менее его заслуживает.

– Это превредно, что у нас быть честным так опасно и невыгодно.

– Везде так, – буркнул, подвинув свою повязку, Журавский.

– Нет; у нас особенно не любят людей, которых уважать надо: они нам как бы укором служат, и мы, русские, на этот счет всех хуже; но все-таки… неужто же этот Червев так во всю жизнь нигде не мог места занять?

– Он был профессором.

– Я это слышала, но что же… с чем он там не управился?

– Читал историю, и не годился.

– Почему?

– Хотел ее читать как должно…

– Что выдумал!.. Его отставили?

– Сменили; он взял другой предмет, стал преподавать философию, его совсем отставили. Он ушел.

– Зачем же?

– Нашел, что лучше учить азбуке как должно, чем истории и философии как не надобно.

– И с тех пор бедствует?

– Бедствует?.. Не знаю, он ни на что не жалуется.

– Это удивительный человек.

– Да, он – человек.

– Что вы думаете, если я попрошу его взяться за воспитание моих детей?

– Я думаю, что вы не можете сделать лучшего выбора, если только…

– Что?.. Вы мне скажите откровенно.

– Если вы не хотите сделать из ваших сыновей ни офицеров…

– Нет.

– Ни царедворцев…

– О нет, нет, нет, – и бабушка окрестила перед собою на три стороны воздух.

– А если вы желаете видеть в них людей…

– Да, да; простых, добрых и честных людей, людей с познаниями, с религией и с прямою душою.

– Тогда Червев вам клад, но…

– Что еще?

– Червев христианин.

Говорившие переглянулись и помолчали.

– Это остро, – произнесла тихо княгиня.

– Да, – еще тише согласился Журавский.

– Настоящий христианин?

– Да.

– Желаю доверить ему моих детей.

– Я напишу ему.

Глава десятая