Захваченные

Что я должен был сказать на все это?

— Я не знаю, что делать с чувством вины. Сказать себе, чтобы не чувствовал… Это не заставит вину исчезнуть. Но... впервые с тех пор, как рейнджеры вытащили меня из афганской деревни, я чувствую себя живым. Как будто я что-то из себя представляю. Как будто жизнь может что-то значить для меня. Всю мою сознательную бытность я знал только войну. Корпус. И я был военнопленным, и с тех пор я не знал… Я не знаю, кто я? Кто я такой? А быть здесь, работать на ферме... Проводить время с тобой — это дало мне кое-что, — я прячу голову, набираюсь смелости, чтобы сказать самую обнаженную правду, которую я могу собрать в слова. — На самом деле, это не ферма. Это ты. Ты мне подарила жизнь. Но даже это сопровождается чувством вины. Потому что здесь всё равно должен быть… должен быть Том.

— Но всё не так. Это не он. Это ты, — Рейган открыто плачет.

Я и сам близок к этому.

— Что ты со мной делаешь, Рейган? Всю свою грёбаную жизнь я был самым обычным парнем. Случается всякое, бывают очень тяжёлые времена, но ты переживаешь их и всё. Не плачешь. Я не плачу. Но с тех пор, как пришёл сюда, я больше времени, чем всю прошлую жизнь, плачу, как чертова баба, — я втягиваю воздух, дышу и моргаю. Не помогает. — Дерьмо.

Рейган вскакивает на ноги, забирается ко мне на колени и прижимается лицом к груди. Обхватывает руками мою шею и вцепляется так крепко, что мне даже больно. Но то, что она так стиснула меня, и мои колени ощущают её вес, а слёзы Рейган пропитывают мою рубашку, утешает. Я не чувствую себя отвергнутым, осуждаемым.

— Знаешь, что я думаю? — бормочет она мне в хлопок рубашки. — Я думаю, твоя способность плакать делает тебя сильнее. Мне кажется, это делает тебя ещё мужественнее. Это человеческие чувства, и они у тебя есть. Тебе это можно.

— Даже чувство вины?

— А как ты можешь не чувствовать этого?

— Вообще-то это отстой, — что-то мокрое стекает по моей щеке, капая на ее волосы.

Рейган изворачивается, глядя на меня снизу вверх и не отрывая щеки от моей груди, вытирает ладонью моё лицо. И делает это снова, и снова. И ни разу её взгляд не такой, будто она думает обо мне хуже, потому что я плачу как чёртова девчонка. Она просто стирает каждую капельку, и её собственные слёзы текут по щекам, смешиваясь с моими.

Я точно и не скажу, о чём плачу. Обо всём сразу. Война. Потеря друзей. Гибель Тома. Плен. Чувство вины выжившего. И вины от радости, что я жив. При том, что Том, Авраам, Окузава, Льюис, МакКонелл,  Нильсен, Мартинес, Сильва, Бласт и Аллен погибли…

Ещё я плачу, как мне кажется, от облегчения. Всё это я держал в себе, и если выпускал, то неохотно; обычно из-за Рейган и всего, что между нами происходит.

Ступенька врезается мне в поясницу. Я просовываю руку ей под ноги и встаю вместе с ней. Несу её в спальню. Кладу на кровать, ложусь рядом. Вскоре каким-то образом Рейган оказывается сверху, целуя меня. Я ощущаю вкус соли, и знаю, что на моих губах тот же вкус. Мы целуемся и плачем. Её дыхание у меня во рту и на губах, а её язык, ласкающий мой, крадёт и мои слёзы, моё дыхание – всё, кроме осознания её.

Руки двигаются и тянут ткань рубашек. Медленно обнажаются тела. Поцелуи сливаются с поцелуями. У меня во рту оказывается одна её грудь, после того как Рейган оседлала меня, упершись в меня руками, откинув голову и прогнувшись, как будто подталкивая сосок к моим губам. Её бёдра корячатся, но мы оба до сих пор в джинсах. Рейган трётся об меня, и мы дружно выдыхаем.

Рейган резко отстраняется, с хлюпающим звуком выдёргивая из моего рта сосок, рывком расстёгивает ширинку моих джинсов и тянет их вниз, спускаясь по моему телу, ртом касаясь живота, пупка, тазовых костей, потом по бедру и колену. На ботинках возникает заминка, Рейган со смешной досадой смотрит на меня, пока возится со шнурками. Протягивает руку, гладит ладонью член, а потом возвращается к освобождению меня от обуви. Как только шнурки развязаны, я стряхиваю ботинки на пол, а Рейган, срывая носки, стаскивает джинсы с моих ног. Бросает их на пол, затем ныряет за ними и снова подхватывает. Тянет из кармана презервативы. Отрывает один пакетик. Встаёт с кровати, глядя на меня, в рекордные сроки освобождается от своих брюк. Эти трусики, боже… тёмно-красный шёлк. Высокий вырез на бёдрах V-образно обрамляет её киску. Ткань над входом влажная, потемневшая от её соков.