Захвачненные (ЛП)

В комнату заходят доктор и несколько санитаров. Санитары – молодые парни, совсем ещё пацаны, на службе, наверное, только первый или второй год. Они останавливаются у дверей и ждут дальнейших указаний. Док представляется и начинает осмотр. Моё физическое состояние вполне нормальное, что, кажется, несколько его разочаровывает.

Тогда он начинает пальпировать мою грудь, лимфатические узлы, живот, затем тянет мои штаны вниз и видит грязный, весь в разводах от пота, окровавленный, оливково-зеленый сверток.

— Что это? — он пытается схватить письмо.

Мои пальцы смыкаются на его запястье и отталкивают его. Это выходит совершенно автоматически. Никто не смеет дотрагиваться до письма:

— Ничего. Просто письмо.

Теперь доктор смотрит на меня с подозрением и опаской.

— Мы должны проверить его, капрал Уэст. Дайте мне его, пожалуйста.

Это совершенно нормально. Они просто хотят убедиться, что письмо безопасно. Но я не могу отдать его. Я не могу. Я цепко держу обернутую в ткань бумагу. Док тянется к нему снова.

— Мы отдадим его обратно, капрал. Даю вам слово.

Я не могу его отпустить. Меня охватывает бессознательная ярость, ослепляя. Страх. Клаустрофобия. Стены комнаты давят, смыкаясь. Грудь будто сковывает невидимыми железными обручами, не давая дышать, не давая думать, адекватно оценивать происходящее. Я вижу, как двигаются губы врача, но ничего не слышу. Санитары бросаются вперед, по одному с каждой стороны. Они хватают меня за руки. Кто-то кричит и ругается. Я борюсь, пытаясь нанести удары руками и ногами. Санитары чертовски сильны, несмотря на то, что они совсем еще юнцы. Что-то острое впивается в мой бицепс.

Меня окутывает тепло, паника и гнев отступают.

Я смотрю на свои обмякшие пальцы, на смирительную рубашку, натянутую на мое тело, вижу хлопковую ткань, которая покрывает конверт, сморщенный, скомканный, в темно-красных кровавых отпечатках, что оставляли мои пальцы на протяжении трёх долгих лет. Я борюсь со сном только для того, чтобы получить моё письмо обратно, но темнота наваливается на меня тяжёлой и толстой пеленой, и...

* * *

…я очухиваюсь в постели. В настоящей кровати. Чувствую себя странно, после постоянного сна на земляном полу или голой плитке, или на бетоне. Моя голова гудит, в ней мутно и сумбурно. Было ли всё это сном?

Нет. Я открываю глаза и понимаю, что нахожусь в изоляторе. Или в помещении, которое очень на него похоже.

Вот тебе и возвращение на военную службу.

Я не смог бы, даже если бы они и позволили мне. Я измучен. Слаб от постоянного недоедания. Моя рука болит. Я обнаруживаю, что лежу под капельницей.

— Ты сильно истощен и обезвожен, — слышу я голос. В комнату заходит тот самый доктор. Среднего возраста, военная стрижка, густые светлые усы. — Наряду с целым рядом бактериальных инфекций, да еще с недостатком витамина С... — он садится на пластиковый стул. — Но все это легко поправимо, — он мягко указывает ручкой сначала мне на висок, а затем на грудь, – гораздо страшнее психологическая и душевная травма, что беспокоит меня больше всего.

Я киваю. Я знаю, что он прав. Мой безумнейший срыв из-за письма подтвердил это.

— Вы на некоторое время отправитесь в армейский медицинский центр в Сан-Антонио. Они приведут вас в нормальную физическую форму, а также помогут вернуться в общество, — врач гладит свои усы. — Вы прошли через адские испытания, капрал Уэст. Вам нужно время, чтобы залечить свои эмоциональные, физические и психологические раны.

Я снова киваю.

— В то же время... — он шарит рукой в кармане халата, достает и протягивает мне моё письмо. — Как, черт побери, вам удавалось хранить его все это время?

Я пожимаю плечами:

— Я дал обещание.

Он кивает, как будто может понять меня:

— Я вижу. Ну, для начала позаботьтесь о собственном благополучии, хорошо?

— Да, сэр. Я постараюсь, сэр.

Мое собственное благополучие. Я даже не знаю, что это значит. Я должен быть мёртв. Должен был умереть вместе с моим отрядом. С Томом. Вместо Тома. Но я здесь, и я не чувствую ничего, кроме потерянности и неуверенности, как будто все эти абсолютно нормальные люди вокруг меня, которые когда-то были моими коллегами, друзьями, теперь для меня круг, в который я не могу протиснуться. Как будто я здесь сторонний наблюдатель. Даже звук английской речи дезориентирует меня.

Я бормочу себе под нос: «Не единожды я пыталась рассказать тебе, но я не могу. После такого нам стало бы тяжелее выносить разлуку друг с другом. Поэтому мне трудно сказать тебе это в лицо. Я знаю – ты рассердишься на меня за то, что не рассказала тебе о такой важной вещи. Мне очень жаль, но это единственный путь, который кажется мне правильным…». Я солгал. Я пожалел умирающего друга. Вина горит во мне, как раскаленный уголь, проникая в самые темные уголки моей души.

— Скажи ей, что она для меня – всё… Именно эти слова.

— Я скажу ей.

— Поклянись.

— Клянусь. Своей душой. Клянусь.

Я слышу. Я слышу его голос. Я сошел с ума? Может, три года плена сделали из меня долбанного психа? Может быть. Всё, что я знаю – я поклялся своей душой.

К чёрту мое благополучие.

Я дал клятву.  

Глава 6 Рейган