Захватывающее время

Короче, мы прогуливаемся по дорожкам, пьем пиво и болтаем, и Тара рассказывает о своей матери и об отчиме, Кервине.

– Кервин? – спрашиваю я. – То есть его на самом деле зовут Кервин?

Она говорит:

– Представляешь, да?

Сначала история кажется забавной. Кервин тот еще тип. Во-первых, он страшный лентяй, бреется только два раза в неделю, вечно сидит перед теликом в нижнем белье и круглосуточно смотрит канал «Еда». Он разбрасывает свои носки по спальне и пердит при подругах матери. А еще он прославился тем, что ест обеды-полуфабрикаты, пока сидит в сортире и откладывает личинку.

– Ну, не знаю, – говорю я. – Мне он нравится.

– Он бы тебе не понравился, если бы ты жил с ним. – Она отпивает из банки.

– Мой отчим – чертов робот.

– Сначала Кервин был не так уж плох. Наверное, тогда он мне даже нравился. Они с мамой поженились, когда мне было лет девять, и я думала, как классно, что он такой неряха. Бывало, мы лежим все в кровати – мама, он, моя младшая сестренка и я – и он рассказывает нам всякие истории, а потом командует: «Прячьтесь под одеяло! Я собираюсь испортить воздух». Мы прятались под одеяло, и он пукал. Это выводило маму из себя, а мы с сестрой хохотали, будто это была офигеть какая шутка. Наверное, когда я была маленькой, он казался мне лучшим парнем на свете. Если не принимать во внимание его пердеж, он всегда смешил маму. Мы были очень счастливы.

Рядом с Хрустальным мостом есть небольшой амфитеатр, обращенный к эстраде в центре пруда. Мы спускаемся на несколько рядов и садимся там.

– А что было дальше? – спрашиваю я. – Один пук оказался лишним?

Она смеется.

– Более чем один. – Она замолкает, глядя на пустую сцену. – Все дело в болеутоляющих.

– В болеутоляющих? Типа «Викодина» или чего-то в этом роде?

– Хуже. «Оксиконтин».

– Жесть.

– Знаю. Сначала он принимал «Лоритаб». У него болела шея после автоаварии. Теперь у него в комоде лежит носок, набитый «Оксиконтином», а он думает, что мы с мамой об этом не знаем. И дело сейчас совсем не в боли.

– Ну, – говорю я, – боль бывает разная, не только физическая.

– Наверное. Но он совсем не умеет себя ограничивать. Слишком много ест, слишком много пьет, слишком много пердит. Он слишком часто принимает «Оксиконтин», а потом бродит по дому, что-то неразборчиво бормочет под нос и лезет с обнимашками и поцелуями.

– Хочешь сказать, что он по-настоящему хотел поцеловать тебя? С языком и прочее?

Она брезгливо морщится.

– Фу, нет. Кажется, он думает, что мне все еще девять, и пытается поцеловать в щечку, или начинает в шутку бороться, как когда я была маленькой.

– Может, он любит тебя?

– Я тебя умоляю. Он ходячая проблема. Не держится ни на одной работе. Напивается до потери пульса. На мамин день рождения встал пораньше, чтобы приготовить ей завтрак, и чуть не сжег весь дом. Вот это и стало последней каплей.

– Жалко.

– Ничто не вечно, – говорит она, и ее голос дает трещину. – Ты думаешь, что все так и будет дальше продолжаться. Думаешь: «Вот то, за что можно держаться», но все это неизбежно куда-то исчезает.

Очевидно, она не настолько счастлива от того, что ее мать и отчим расходятся, какой хочет казаться. Она привязана к этому старому пердуну, только отказывается себе в этом признаваться.

– Вот поэтому я никогда не выйду замуж, – говорит она. – Какой в этом смысл?

Огромная слеза выкатывается из уголка ее глаза. Не думаю, что она пьяна настолько, чтобы впасть в плаксивость, хотя, возможно, для того, чтобы эмоции вырвались наружу, много и не надо.

Мне хочется утешить ее. Хочется сказать: «На свете есть много постоянного. Ты встретишь отличного парня – такого, который не будет все время пердеть, – и вы поженитесь и будете жить вечно», только я сам не верю в эту сказку.

Поэтому я говорю:

– Ты права. Ничто не вечно. И держаться не за что. Нет ничего. Но в этом ничего страшного. Это даже хорошо. Это как смерть стариков. Они должны умирать, чтобы освободить пространство младенцам. Ты же не хочешь, чтобы мир переполнился одними стариками, правда? Представь: дороги будут забиты машинами, двадцатилетними четырехдверными «Бьюиками-Лесабрами», с древними, высохшими водилами за рулем, которые тащатся со скоростью три мили в час и, путая педали тормоза и газа, въезжают в зеркальные витрины аптек. – Она смеется, но в ее смехе слышится грусть. – Ведь ты же не захочешь, чтобы такое длилось вечно, – продолжаю я. – Взять хотя бы моих предков. Если бы они все еще были женаты, мой отец – настоящий отец – до сих пор обитал бы в крохотной халабуде на две спальни, в которой мы тогда жили. Он продолжал бы, обливаясь потом, ремонтировать деревянные развалюхи. Зато теперь он, можно сказать, более чем успешен. Видишь вон то здание «Чейз», самое высокое? – Она кивает и отпивает пива. – У моего отца офис на самом верху. Видишь вон то освещенное окно в центре? Это его кабинет, он там полуночничает.

– Ого, – говорит она. – Ты там был?

– Естественно, был. Тысячи раз. Оттуда видно далеко, аж до Нормана.

– Давай прямо сейчас пойдем туда?

– Нет, сейчас нельзя. Он слишком занят. Я сам должен заранее договариваться о встрече.

– Чем он занимается?