«Наполеону несдобровать за то вечное беспокойство, в котором он держит почти весь земной шар. Если он признает южные штаты и, кроме того, объявит поляков воюющей стороной, то может случиться, что русский орел не на одних словах подаст американскому когтистую лапу, чтобы общими силами потрепать французского петуха», — заметил в феврале 1864 года лейтенант Семечкин, флаг-адъютант контр-адмирала С. С. Лесовского, эскадра которого бросила якорь в нью-йоркской гавани в сентябре 1863 года.
«Хотя русские отвергают какие-либо политические причины их визита в наш порт, они не пытаются скрыть своей явной и решительной поддержки нашего государства и своей искренней надежды на то, что оно, опираясь на собственные силы и вопреки европейской оппозиции, восстановит былое единство и мощь», — писала пресса Нью-Йорка, вдохновленная появлением в акватории порта трех российских фрегатов, двух корветов и клипера.
«Многие лояльные граждане… не сомневаются в том, что организация этого званого вечера продиктована не только стремлением оказать любезность нашим русским гостям, но и надеждой на дальнейшее укрепление дружественных отношений и тех симпатий, которые существуют между нашим правительством и народом, с одной стороны, и правительством и подданными императора Александра, с другой», — сообщала в ноябре 1863 года газета The Daily Alta California, комментируя «Русский бал» в честь моряков тихоокеанской эскадры контр-адмирала А. А. Попова, находившейся в порту Сан-Франциско.
«Кронштадтский вестник» цитировал в эти дни корреспонденции английских газет из Нью-Йорка: «Мы идем быстрыми шагами к обрусению. С тех пор как эти русские моряки прибыли в Нью-йоркскую гавань, у нас родилось более 2000 невинных младенцев… Целые сотни между ними ежедневно получают при крещении имена: Бутаков Джонс, Остенсаксен Смит, Русский Джонсон, Иван Миллер… Названия наших торговых предметов также совершенно переменились. Они тоже обрусели, подобно нашим детям. Мы пишем объявления о поступлении в продажу казацких пистолетов, новгородских подвязок… московских рубашек, московских панталон… горчаковской писчей бумаги и петербургских пальто… Даже мостовую улицы Бродвей называют Русскою мостовою».
Заголовки влиятельных американских газет начала осени 1863 года также демонстрируют всеобщее воодушевление: «Симпатии между Россией и США», «Новый союз укрепляется», «Российская империя и американское правительство против западноевропейских держав», «Наши русские друзья: великолепный прием вчера», «Русский союз» и др. Русских моряков приветствовали и описывали в прессе именно как союзников федерального правительства. Когда в декабре часть русского флота зашла в Потомак и встала на рейде неподалеку от Вашингтона, на кораблях побывали сотни людей, включая членов кабинета А. Линкольна, сенаторов и конгрессменов с семьями.
Надо отметить, что американская общественность понимала прагматические причины отправки российским правительством эскадры за океан; об опасности для русского флота оказаться запертым в Балтике и Черном море в условиях международного кризиса писали газеты США. Это понимание не противоречило тому факту, что такой демонстративный шаг к союзу между Россией и США сильно укрепил дипломатические позиции обеих стран; европейские державы не решились ни вмешаться в Гражданскую войну в Америке, ни открыто поддержать Польшу.
Первая экспедиция русского флота в США стала центральным событием периода наибольшего сближения за всю историю двусторонних отношений, пик которого приходится на 1860‐е годы. Именно тогда в общественном сознании американцев окончательно закрепился образ России — друга, государства, приходящего на помощь Соединенным Штатам в критические периоды их истории: во времена Войны за независимость (1775–1783), Англо-американской войны 1812–1814 годов и вот теперь Гражданской войны (1861–1865).
В 1917 году революция в России была использована администрацией президента Вудро Вильсона как аргумент за вступление США в Первую мировую войну. Победившая в России революция, подчеркивал на заседании кабинета 20 марта 1917 года госсекретарь Р. Лансинг, устранила главный довод против подхода к европейской войне как к борьбе «демократии против абсолютизма». Через две недели, 2 апреля 1917 года, Вудро Вильсон вышел к конгрессу США с речью об объявлении войны Германии: