Заклятые подруги

Лариса Павловна провела Воротова на кухню, церемонно испросила разрешение предложить кофе. Поставила на стол красивые чашки, красивые тарелки с красивыми бутербродами. Если холодильник у хозяйки этого дома был желтый, то кафельная плитка была желтой тоже. Если лампа была красной, то тут и там бросались в глаза красные цветовые пятна: поднос, кастрюля, огромное пластмассовое яблоко, и, уж конечно, красными были занавески и скатерть на столе. «Вообще такая кухня, — подумал Воротов, — в наше время может быть только у не замотанной жизнью женщины: вытереть пыль со всех этих безделушек — полсмены у станка отпахать».

Воротов и Верещагина обменивались ничего на значащими светскими фразами. Лариса не выдержала первой:

— Итак, Игорь Владимирович, у вас ведь серьезное дело ко мне…

Воротов молчал, решая, с чего начать разговор. В глазах Верещагиной было нетерпение, однако она улыбнулась.

— Ведь вы не хотите сказать, что пришли ко мне немножко подлечить ваш Меркурий?

— Меркурий? — замялся Воротов. — Да, хотелось бы понять, что у меня с Меркурием творится…

Верещагина смерила прокурорского работника оценивающим взглядом.

— С удовольствием наблюдаю, Игорь Владимирович, глядя на вас, какое удивительное сочетание дает Солнце в воздушном знаке и Марс — в огне. Пришли к совершенно незнакомому человеку, легко с ним общаетесь, держитесь спокойно. Я бы даже сказала, что у вас Марс-то скорее всего в Стрельце. Холодноватый, прости Господи. Но тем не менее я вас слушаю внимательно.

Воротов просиял своей стеснительной улыбкой.

— А Солнце у меня тогда где?

— А Солнце у вас, Игорь Владимирович, скорее всего в Весах. Для Близнецов вы слишком спокойны, до Водолея не дотягиваете: разрушительности в вас нет. Стало быть вы родились где-то с двадцать второго сентября до двадцать третьего октября.

— Потрясающе, — искренне признал Воротов.

— И с Меркурием у вас все в порядке, Игорь Владимирович. Вы, Игорь Владимирович, напрасно меня проверяете так примитивно.

Вдруг лицо Верещагиной помертвело, она поднялась, сказала: «Простите», — вышла из кухни. Вернулась, словно в маске печали и горя. Наметилась морщинка у переносицы. Лариса стала выглядеть на свой полный тридцатник.

— Я вас слушаю, — тихо сказала она.

Воротов впал в недоумение. Припоминал: «Может, я ее чем обидел?»

Но раздумывать было некогда — пауза зависла в воздухе, как мерзко жужжащий комар, изготовившийся для укуса.

— Я к вам, Лариса Павловна, по поводу Коляды Алевтины Григорьевны. Вы с ней знакомы?

— Знакома, — осторожно произнесла Верещагина.

И Воротов вдруг почувствовал опасность, исходящую от этой милой, чуть, может быть, легкомысленно играющей женщины.

— Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Как можно подробнее.

Удивительно, как менялось лицо этой женщины. Вернее, как отражались на ее лице все переживаемые ею эмоции. Вот сейчас она почувствовала себя обиженным, слабым ребенком, которому предлагают при игре в казаки-разбойники выдать местонахождение секретного штаба. Потом собралась. Схватилась за сигарету, как за гарантию независимости и взрослости.

— Подробно об Алевтине? То, что знаю? Знаю ее лет пять. Мы с ней дружили. Ну, насколько это вообще возможно. Наши отношения были даже скорее деловыми. Она учила меня старым способам гадания, я ее — немножко астрологии. Но она была абсолютно неспособной. Даже удивительно. Ведь гадала-то она прекрасно. Впрочем, экстрасенсорике она меня учила — к этому уже я оказалась абсолютно неспособна. Да. Это все же особый талант. Я ее любила, в общем. У нее был сложный характер, никто не назвал бы ее доброй. Но все-таки…

— Лариса Павловна?

— А?

— Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

Верещагина не испугалась. Она только удивленно посмотрела на Воротова. Так, как если бы он ее спросил, какое время года на дворе. Отвечать на этот вопрос Лариса явно не собиралась. И Воротов повторил:

— Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

— Да потому что ее убили, Игорь Владимирович, не надо комедию тут играть — не ко времени.

— Кто? — резко и настороженно спросили из-за болотного цвета дерматина, пробитого золотистыми гвоздиками.

Померанцева подала голос, дверь тут же распахнулась, и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.

— Ой, — причитала она, — Катя, горе-то, горе-то какое…

Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.

— На эту сторону сиганула — на ту?

— На эту, на эту…

— Да успокойся ты наконец, — зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: — Съешь, полегчает.

Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.

— Поставь-ка кофе, а? — раздраженно сказала Катерина.

Нинка послушно повернула ручку плиты.

Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила — Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец села, резким движением придвинула к себе чашку и долго рассматривала ее неглубокое нутро.