Заклинатель джиннов

— Уничтожить их легко, но в этом нет необходимости. Я выяснил, что их не информировали о твоей работе и предполагаемых успехах; значит, с изъятием посредников российская цепочка оборвется. Они получат из другого источника фальсифицированный результат, используют его, провалят операцию и потеряют доверие партнеров. Мой прогноз: их накажут. Накажут сурово без моего вмешательства.

Его логические выкладки были безупречными. Я сглотнул слюну, бросил взгляд на имена потенциальных жмуриков и нерешительно пробормотал:

— Есть альтернатива уничтожению — передать их в руки закона…

— Плохой вариант, Теплая Капля. Ты не имеешь доказательств. — Кошку на экране сменила пантера. — Я могу проследить каждый их шаг и сделать видеозаписи, но как ты объяснишь их происхождение? И если как-то объяснишь, будет считаться, что эти данные получены незаконным путем.

— Не надо ничего объяснять. Отправим в прокуратуру, в ФСБ, журналистам… Анонимно. Дело и закрутится.

— Пока оно будет крутиться, ты беззащитен. Реакция ваших законов на правонарушение слишком неэффективна и длительна.

И снова он был прав. С компьютерной логикой не поспоришь…

Он защищал меня и защищал себя, тайну собственной личности, но в этом был иной, гораздо более глубокий смысл: спасти человечество от шока. От разрушительного знания о том, что в мир людей явилось божество, почти всемогущее и всеведающее, способное карать и миловать, судить и награждать…

— Как ты решишь? — послышался вопрос.

У этого бога был апостол с правом решающего голоса — некто Теплая Капля Сергей Невлюдов.

— Мне надо подумать. И посоветоваться.

— Посоветоваться? С кем?

— Со своей совестью.

Глава 15 НЕЧЕСТИВЫЕ

Я буду милостив к народу Моему, но нечестивые погибнут.

Книга Мормона, Вторая Книга Нефия.

Утром, выйдя из дома, я наткнулся на плотника, чинившего филенку.

— Ну блин, подъезд, блин! Ну блин, гады, ну сволочи! Видно, блин, педики — дверь задом вышибают, чтоб, блин, через дырку давать! Таких, блин, козлов…

На лестнице, застегивая шубку, появилась Олюшка, плотник застеснялся и прервал свои недозволенные речи.

— Дядя Сережа, а, дядя Сережа! Ты меня до садика доведешь?

— Со всем удовольствием, барышня.

Я сжал ладошку в шерстяной варежке. Несколько шагов мы прошли в молчании, потом Олюшка сказала:

— Завтра восьмое марта. Мамочка говорит, что женщинам в этот день подарки дарят. Я — женщина?

— Конечно.

— И ты мне сделаешь подарок?

— Любой, какой смогу.

— Смо-ожешь, смо-ожешь! — протянула она. — Ты дядю Алика позови, он мне сказку обещал. — Олюшка наморщила лоб, припоминая: — Сказку про Али Бабаева и сорок покойников, вот! Этот Али был тер… тел… терлолистом, и потому…

Я остановился, присел и заглянул в ее милое личико.

— С дядей Аликом не выйдет, моя радость, дядя Алик в командировке. Очень-очень долгой… Ты ведь знаешь, что он работает в полиции? — Она серьезно кивнула. — У них случаются командировки на много месяцев, даже на годы… Но ты все равно приходи. Выпьем чаю с пирожными, и я расскажу тебе эту сказку. Или другую.

— Ладно. А что ты сегодня делаешь, дядя Сережа? Я по Беляночке так соскучилась!

— Сегодня, милая, я занят. Сейчас на кладбище иду, своих проведать, а вечером… Вечером тоже дела.

— Все у вас дела, у взрослых… — Олюшка вздохнула. — А самое важное дело знаешь какое?

— Да?

— Мы, дети! Я по телеку слышала!

Она вприпрыжку поскакала в садик, будто меховой клубок покатился, а я зашагал к метро, доехал до станции «Московская» и сел в автобус до Южного кладбища.

Здесь мои и лежали. В тесноте, да не в обиде… На кого обижаться? Люди вокруг свои, их сверстники и те, кто помоложе и постарше, а что на кладбище бурелом, что в теплое время грязь и лужи, в холодное — снега до маковки, так к этим передрягам мы привычны. Советский, блин, народ!

Я протоптал тропу к скамейке у темного гранитного камня, разгреб сугробы и присел. Компания вокруг подобралась хорошая: слева — бабушка Дуня, семьдесят восемь годков, справа — дед Семен, ветеран Отечественной и Финской, как значилось на его плите, сзади — супруги Мочаловы, в сумме под сто пятьдесят, а прямо — мои, самые юные в этом коллективе. Вокруг могилы — бетонный бортик, над ним обелиск, на обелиске надпись и две фотографии… Отец сурово хмурился, мама глядела с ласковой улыбкой, будто спрашивая: ну как ты там без нас, сынок? Сыт ли, одет, обут? Весел или печален? Может, влюбился?

— Влюбился, — ответил я, — но дело не в том, родные. Поговорить бы надо. Сомнения гложут.

Голова отца качнулась.

— А в чем ты сомневаешься? Друга у тебя убили… Ну а второй твой друг убийц приговорил: око за око, зуб за зуб! Не убьешь, так эта мразь тебе покажет… тебе и другим…

— Верно мыслишь! — гаркнул справа дед Семен. — Нечего супостатам спускать! Уконтропупить их, и точка! В мои-то времена им живо бы шпинделя повыбивали!

— Не надо о твоих временах, — оборвал отец, не спуская с меня строгого взгляда. — Что колеблешься, сынок? Что тебя смущает?