Заклинатель змей. Башня молчания

Впрочем, боролась она не бездумно, лишь бы отбиться, а в меру, с расчетом, чтоб не убить в нем с грубостью страсть. Никак нельзя упустить такую добычу! Голый живот с глубоким пупком. Гость, задыхаясь, целовал ей живот и острые, торчком, сосцы еще не налившихся грудей.

- Ханифе, Ханифе...

Прикосновение пышных усов приводило девушку в неистовство. Она едва созрела и оставалась пока что «невинной», но была уже развращена до кончиков пальцев. Ибо родилась и выросла в гареме.

Гарем - не строгое глухое заведение, где, как можно подумать, чинные жены султана проводят дни в постах и молитвах. Вовсе не в постах! И не в молитвах. Многое можно б о них рассказать, да стыдно. Их сейчас, кстати, нет, - они внизу, в Исфахане. Султан не боится хранить в Шахдизе арсенал и казну, но юных жен своих он держит под рукой, верней - под замком, во дворце. Здесь - плясуньи, певицы, девицы для услуг и развлечений.

Злых султанш сейчас нет, зато есть старуха-опекунша. Она ходит с тяжелой клюкой, которой с холодным бешенством, стиснув черные зубы, бьет непослушных.

Говорят, она служила в гареме еще при дурной царице Туркан-Хатун...

Самых красивых, с отменным телосложением, она готовит для султана и его приближенных, кому там из них государь пожелает сделать приятный подарок, и с глубоким знанием дела обучает их тонкому и безумному искусству любви.

Здесь своя придворная жизнь - с ложью, враждой и предательством, завистью, вечной грызней и соперничеством. Самое смешное или, скорей, самое страшное, в том и состоит, что гарем, созданный вроде бы для того, чтобы ограничить женскую распущенность, как раз и является ее питомником.

Каждая знает, для чего предназначена, и стремится продать себя подороже.

- «Неджефскую розу»? - фыркнула Ханифе, упрямо вывертываясь из его могучих рук. - У кого нет «Неджефской розы»? Она в четыре раза дешевле «Семи роз»...

Речь шла о дорогих знаменитых духах.

- Где я их возьму?

- Где хочешь...

- Эх, дура. - Он устал, остыл - и оставил ее в покое. - На стоимость пузырька «Семи роз» иной бедняк может безбедно прожить с детьми тридцать дней.

- Тебе-то что до них? - Она испугалась: он больше к ней не придет. И уязвила его тщеславие: - А еще зовешься Алтунташ, «самородок», «золотой камень», - кажется, так по-тюркски, по-вашему?

- Пожалуй! - вскричал Алтунташ. И вновь набросился на девушку.

- «Семь роз», - брыкалась она.

- Я найду тебе их целую бутыль!

- Когда найдешь...

Он мог бы одним ударом своего огромного кулака оглушить ее - и овладеть любым изощренным способом, как делал с другими, если не поддавались. Но что-то в его звериной душе не позволяло ему сейчас так поступить. Уж очень она, - э-э, как бы сказать, - мила, свежа и пригожа. Сама юность.

Варан в пустыне - и тот нежно пыхтит от любви...

- Ладно. - Он отпустил ее, встал. Подобрал, кинул ей платье. И ушел, оскорбленный и злой.

Ей даже стало жаль его, такого огромного и беспомощного. И обидно - из-за того, что он не взял ее силой. Вот и пойми их, женщин. Душа Ханифе плакала ему вслед.

Но «Семь роз»! Уж очень хотелось ей пахнуть ими. Чтобы подружки скрежетали зубами от зависти, а мужчины трепетали от вожделения. И впрямь дура. Не понимает, что нет в мире аромата тоньше, привлекательнее и соблазнительнее, чем трепетный запах свежевымытой девичьей кожи...

Его перехватила старуха:

- Ну что?

- «Семь роз»! - прорычал Алтунташ, готовый ее разорвать.

- Постой-ка, молодой, красивый, - с усмешкой взглянула она на его корявую кожу. - И, хихикнув, прильнула к нему. Нет ничего отвратительнее молодящейся дряхлой старухи. - Постой-ка, постой, - произнесла она вкрадчивым шепотом, когда он ее оттолкнул. - Пошли человека к визирю. Девушки, мол, обносились, ни у кого не осталось целой чадры, приличных штанов, ходят босые. В гареме - визг. Нас, как ты знаешь, перевезли сюда поспешно, перед боем у стен Исфахана, - кто в чем был, в том и ходит до сих пор. Пусть визирь найдет и пошлет в крепость кого-нибудь из дельных торговцев. Нужен женский товар. Через него ты и достанешь свои «Семь роз». И сорвешь за них одну розу...

- Хм-м, - промычал Алтунташ.

Он прошел, не взглянув, мимо подкупленных евнухов. Внизу, во дворе, раздался его властный голос:

- Эй, Какабай!

И не нашлось во всей крепости человека сказать распаленному тюрку. «Стой! Остынь. Образумься, начальник Шахдиза. Ханифе - обворожительна, да, но что, если прихоть этой, по сути, ничтожной козявки, ее пустая гордыня решат судьбу неприступной твердыни и многих-многих людей, в том числе и твою?»

Нет, не нашлось такого человека! Сам же гордый тюрк Алтунташ, по недостатку ума и воображения, и на миг не мог допустить подобного предположения. В его руках - арсенал и казна государства, и Алтунташ казался себе чуть ли не равным султану. Он сам решает судьбы людей. Судьбу Ханифе, например...

Самодовольство - самоубийство.

- Какабай, хваткий ты мой! - проквакала сверху, с площадки, старуха. - Перед тем, как уехать, коварный, зайди ко мне. Я расскажу тебе, хваленый, сколько чего привезти.

Балбес Какабай выпятил грудь и расправил усы. Они, усы, очень нравились ему самому...