Заклинатель змей. Башня молчания

Экдес - та чуть подросла, поправилась. Омар с каждым Днем любил ее все крепче. Она не могла надоесть. Ибо умела сполна угодить своему изощренно-прихотливому любовнику. Глаза Экдес при самом исступленном порыве оставались сухими - и злыми. Она относилась к телесным радостям, тут уместнее - мукам, - серьезно, вдумчиво-деловито, с какой-то странной, огненно-студеной жадностью, хорошо зная наперед, как и чего она хочет. И всегда добивалась обоюдного умопомрачения.

Ее холодный, медленно сжигающий огонь, хотя и был неимоверно сладостен, порою даже пугал звездочета. У него возникало подозрение в жутком опыте, постыдной выучке. Э! Откуда? - махал он беспечно рукой, отлежавшись. Вовсе не нужно учить женщину делу любви. Своим умом до всего дойдет, от ненасытного воображения.

Увы, эта женщина оказалась... бесплодной.

А как он любил детей! Чужих, поскольку не было своих. Они слетались к нему со всего Бойре, точно птахи к высокому тополю, и он, угостив их чем-нибудь вкусненьким, часами щебетал вместе с ними, посмеиваясь над тем ребяческим, что вдруг обнаруживал в себе.

Это ребячество, пожалуй, больше всего и влекло к нему Экдес. Правда, трудно сразу его угадать. Молчаливый, спокойно-медлительный, избегающий резких движений, задумчиво сосредоточенный в себе, ученый выглядел основательно. Но его выдавали глаза, в каре-зеленой глубине которых таилось нечто лихое, и серьезность готова была в любой миг смениться здоровым весельем и даже глуповатой игривостью. И - вольность, беспечность в самой его неторопливости. И усмешка в правом углу рта. И на редкость легкая поступь. Так и казалось порой, что он, при всей своей степенности, вдруг, расхохотавшись, сорвется с места и с маху взбежит на тополь, к вершине, или пустится догонять скачущую лошадь.

Чтобы пресечь дурные разговоры о его незаконном сожительстве с Экдес, Омар надумал заключить с нею хотя бы временный брак «мут'а», по обряду шиитского вероисповедания, которого придерживались Хушанг с дочерью. Но, поскольку он был суннит, это дело не выгорело.

- Я, конечно, заставил бы шейхов вас сочетать, - хмуро сказал визирь. - Но лучше не трогать их. Время опасное, смутное. Диких воплей не оберешься...

- Я сам шейх!

Вот нелепость. Два перса, мужчина и женщина, оба мусульманской веры, говорящие на одном языке, подданные той же страны, не могут жить вместе, потому что он - с одной ветви одного и того же дерева, она - с другой. Шииты - суровый народ. Непременно зарежут - если не Омара, то Экдес.

- Сделай так, - посоветовал ему старик Хушанг, переговорив с дочерью. - Раз уж вы не в силах ни сойтись, ни разойтись: составь купчую, дай мне при свидетелях сколько-то денег и возьми Экдес как рабыню. Будто бы я продал ее тебе. Когда все уйдут, я верну тебе деньги...

И разговоры сразу прекратились. Ибо с рабыней, согласно мусульманскому праву, «мужчина волен удовлетворять свою страсть каким угодно образом, без ее согласия, ибо власть господина над нею - безгранична». Обычай соблюден. Велик аллах!

К сестре Омара, зеленоглазой Голе-Мохтар, посватался Мохамед аль-Багдади, способный математик, юноша скромный, толковый и дельный. Редкость по нашим временам. И Омар отдал сестру за него с легким сердцем.

Все идет как будто хорошо. Если и плохо кому при дворе, Бурхани, «эмиру поэтов». Вот человек, которого ученый не может постичь. Смог бы, пожалуй, но ему недосуг вникать в извивы темной чужой души, неведомо отчего воспылавшей к Омару ненавистью. Нет охоты! Есть дела поважнее. Пусть Абдаллах, - человек он взрослый, гораздо старше Омара, - сам разбирается в своих чувствах и побуждениях. Что до них Омару? Ведь он-то и пальцем не шевельнул с целью досадить Бурхани!

Глубоко искушенный в тонкостях алгебры и других точных наук, Омар по-детски наивен в делах житейских, в быту. Его разум просто не замечает, а если и замечает, то не воспринимает пустяковую возню окружающих. Это у разума способ самозащиты: иначе его собьют с пути и увлекут в трясину повседневных мелочей.

Бурхани совсем зачах, несчастный. Он даже утратил способность к стихосложению и больше никогда уж не выдаст что-либо подобное его знаменитому бейту:

Рустам из Мазандерана едет,

Зейн Мульк из Исфахана едет...

«Давно хворает, худо ест, худо спит, - говорили его домочадцы визирю. - Пристрастился было к хашишу, но и тот не принес ему пользы». Одно утешение осталось Абдаллаху: разбирать построчно стихи Омара Хайяма и ядовито поносить их за сложность, заумность и грубость.

- Как, как? - изводил он десятилетнего сына, не отпуская его от себя ни днем, ни ночью. - Повтори.

Мальчуган, лобастый и бледный, с тонкой шеей, бубнил устало и тупо, одеревенелым голосом:

Что мне блаженства райские «потом»?

Прошу сейчас, наличными, вином...

- Проклятый пьянчуга, безбожник! - бушевал Абдаллах. - Пройдоха! Что дальше?

Внезапно вошедший Омар закончил за мальчугана:

В кредит - не верю! И на что мне слава –

Под самым ухом барабанный гром?

Его заставил заглянуть к больному визирь. «Может, сумеешь помочь». И зря он это сделал! Увидев недруга, Абдаллах вскочил, скорчил приветливо-злобную улыбку: