Заклинатель змей. Башня молчания

Хлеб жег Омару грудь. Он сунул руку за пазуху. И не решился. Нет! Его остановила робость. Будто он хотел совершить у всех на глазах нечто постыдное. Снисходительно вынуть хлеб из-за пазухи и протянуть... Кому? Ей! Это немыслимо. Кощунство. Омар никогда больше не видел, зато запомнил ее на всю жизнь. Так она, жизнь, мало-помалу оборачивалась к нему изнанкой. Возвращаясь в слезах домой, он отдал лепешку другой нищенке, дряхлой старухе.

Да, нищих много развелось в Нишапуре. Сюда стекались толпы беженцев из Мерва, Балха, Бухары - из родных мест их погнали невесть куда бесконечные смуты, налеты и передвижения караханидских и сельджукских войск. Не всем удалось уйти с деньгами и припасами.

- Сейчас все в цене, - сказала мать Омару. - Иди на базар молоком торговать. Оно у нас в избытке.

- Я? - изумился Омар. - Торговать? - И запальчиво: - Из дому убегу!

Она побоялась настаивать. И вправду убежит! Такой уж характер.

На базаре проходу не стало от юрких воришек, от шаек нудных попрошаек. Однажды, в начале лета, слоняясь между рядами, Омар услыхал тонкий певучий голос:

- Я не хочу ворувать! Зачем ворувать? Если вы подадиче...

Странный выговор. «Подадиче»? Где уж, родной! Его отогнали, как муху. А «ворувать» он, видно, и впрямь не хотел. Или не умел. Сутулясь и шаркая большими ногами, бедняга отступил в сторонку, устало присел у воды под ивой.

Лет тридцать ему, тридцать пять. Острые плечи, острый кадык. И столь жалостно, столь уныло мигал он рыжими глазами, что Омар чуть не заплакал. Уж такой это был бесприютный, беспомощный, всем чужой человек...

На монетку, полученную утром от Ибрахима, он купил толстую лепешку, горстку спелых вишен - и, краснея, предложил их беженцу. Тот удивленно и недоверчиво, боясь подвоха, взглянул на него, взял, тоже стесняясь, подачку и начал есть, молча, бережно, не торопясь.

- Я... э-э... Гафур из Мерва, - вздохнул он, поев. - Потерял всех своих. Все пропало. Без ничего пришлось бежать. В Рей иду. Там у меня родные. Они помогут. Но дойду ли? Сил нет. Изголодался. - Он туманно взглянул Омару в глаза.

- Видишь циновку? - показал Омар. - Она ничья, базарная. Ложись, отдыхай.

- Нет. - Гафур блаженно погладил вздувшийся живот. - После еды, перед сном, следует гулять. Это полезно для пищеварения. - Он покрутил пальцем вокруг пупка.

- Погуляй, - усмехнулся Омар. Господи! Чуть живой, а туда же... - Утром будь здесь, на месте. Я принесу поесть.

С того дня он взял Гафура под свою опеку. Зачем? Омар и сам не знал. И думать не думал, зачем. Так уж получилось. Не пропадать же человеку.

За обедом мальчик прятал лучшие куски. Он-то всегда успеет дома поесть, а для Гафура в этих кусках - жизнь. И монеты, которыми снабжал сына мастер, Омар не тратил, копил Гафуру на дорогу. Он места себе не находил, пока не повидает друга. Скучал по его певучему голосу. По наивным и честным рыжим глазам. По грустным рассказам о Мерве, о дальних странах и торговых караванах.

«Когда мы уедем отсюда?»- приставал он к матери. «Куда?» - «Хоть куда-нибудь». Глухой, слепой, беспросветной казалась ему жизнь в душном, скучном Нишапуре.

Десять дней длилась счастливая жизнь! Но скоро ей наступил конец. Гафур окреп, повеселел и собрался в путь. Омар вручил ему монеты, притащил полную сумку снеди.

- Знаешь, - признался, пряча глаза, Гафур на прощание, - я тебя... обманул.

- То есть?

- Я никакой не Гафур. Я Давид, сын Мизрохов.

- Да?

- Я еврей, понимаешь?

- Ну, и что? - удивился Омар.

Давид, сам удивленный его простодушием, начал было горячо:

- Но ведь!.. - Однако, взглянув мальчишке в глаза, что-то уразумел и успокоился.

- Не видал я, что ли, евреев? - пожал плечами Омар. - Я уже в первый день угадал, что ты еврей.

- Разве? Я думал найти здесь приют в нашей общине. Но, оказалось, ее недавно разгромили сельджуки.

- Они всех громят. И христиан, и евреев, и заодно - своих мусульман.

- И потому я остался на улице, ночевал в садах. Я тебя никогда не забуду! Ты спас меня от погибели. Доберусь до Рея, устроюсь - дам знать о себе. Жди вестей. Жди добрых вестей.

Вестей от Давида мальчик не дождался.

Благополучно ли дошел еврей до Рея? Рей не так уж далеко от Нишапура, но мало ли что может случиться в дороге. Он долго тосковал по Давиду. И лишь спустя месяц-другой услыхал краем уха о некоем Давиде, сыне Мизроховом, преуспевающем торговце из Рея.

Наверно, это другой Давид. Конечно, другой. Уж больно тот был убог, не похож на человека, способного быстро преуспеть в делах. Помогли родные, он и развернулся? Вряд ли. За два-три месяца? Не может быть.

А впрочем, кто знает? Кажется, все может быть на этом свете.

...Волна, нахлынув на мокрый песок и передернув узор, что был намыт предыдущей, создает из него же другой, непохожий. Свежий рубец, ложась на старый шрам, меняет его очертания.