Заключительный период

Чижов аккуратно сложил письмо. Он уже давно не писал Роксане. Зачем ему нужно было это письмо, он не мог бы сказать. Он давно уже ничего не ожидал от будущего, он давно уже ничего не ожидал ни от себя, ни от других.

Я растворяюсь в ожидании, я весь — слух. В эту минуту я вообще не знаю, кто я и что, в руках у меня два деревянных бруска, правая нога на педали, что передает издалека идущий ритмичный звук; это биение времени, и ваше ухо слышит его, это вы держите свои пальцы на запястье веков, вы слышите и улавливаете отливы и приливы времени, в которые деревянным и совсем неритмичным, но в то же время волнующим деревянным постукиванием вплетается нечто, о чем вы знаете, но не можете сказать, что это такое. Караван? О да! Караван, караван, спасение, жизнь, жизнь среди песка, жизнь среди отсутствия жизни, среди мертвого моря кремнезема, среди каменистых безводных пространств, безжизненных и безнадежных, в которых тоскливым звуком вечного ожидания прорезается страстный и горестный звук трубы. Ритм, ритм песков, ритм надежды, горечи и отчаяния. Труба стонет и бьется, это не инструмент, подвластный человеческому дыханию и искусству, это ветер, это его порывы, предвещающие самум. А караван? Где он, чье приближение предсказывали деревянные бруски, ударявшие друг о друга с той обманчивой аритмичностью, с тем обманчивым разбродом, с которым ударяются друг о друга части поклажи, навьюченной на верблюдов, с тем перебоем, с каким бьется колокольчик, привешенный к шее осла, идущего впереди каравана.

Все имеет ритм.