Заключительный период

Ну, все. Вот там сосна с раздвоенной вершиной. До нее метров триста, не больше. Все, к черту — дойти до сосны, и перекур. Лягу и буду лежать. Триста шагов — можно досчитать: раз, два, три, четыре… Сто девяносто три… двести десять, двести одиннадцать… двести семьдесят восемь… Триста. Что же, глазомер меня подвел, что ли? Триста два… триста сорок девять… триста девяносто семь… четыреста. Уж не мираж ли это?.. Четыреста один, два, три, четыре, пять. Что это? Коля-большой считает! Коля-большой… Значит, он тоже устал… Значит… Значит, он, Зубов, вовсе не слабак. Значит, всем тяжело, не только ему…

Какая-то пластина, которая готова была в Зубове вот-вот сломаться, вдруг замерла на месте. Сначала она перестала сгибаться дальше. Затем стала медленно выпрямляться. И тогда Зубов понял, что до сосны с расщепленной вершиной он дойдет. Дойдет и, если надо, пойдет дальше, до тех пор, пока вокруг него идут шаг за шагом его друзья. Даже Веденеев был ему сейчас другом. От всего этого мешок не стал легче и пот не стал менее соленым, но Зубов теперь знал — он дойдет до цели. И так отныне будет уже всегда. Он выдержал.

В это мгновение раздался спереди голос Тузова, похожий на карканье вороны.

— Перекур! — прокаркал этот голос, и все шестеро, один за другим, дыша, как рыбы, выкинутые на берег, попадали на мох к подножию сосны с раздвоенной вершиной.

Сколько они пролежали так, ничего не помня? Секунды? Минуты? Часы?.. Зубов открыл глаза. Было тихо. Было противоестественно, чудовищно тихо. Марина! Он с трудом повернул голову. Девушка была в двух шагах от него. Он хотел встать, сделать эти два шага. Не смог. Подполз, взял ее за руку, погладил. Девушка вздохнула, а может быть, всхлипнула, не открывая глаз. Зубов отполз.

Веденеев сидел напротив. Он видел все. По лицу его пробежала тень, губы шевельнулись. Сейчас ему было почти что все равно.

— Ладно, — сказал он. — Ладно.

Потом все повторялось — снова и снова. Они лежали, тяжело дыша, потом вставали и шли дальше, качаясь, и снова высматривали в глубине леса ориентир, чтобы можно было упасть около него. Но все это было уже легче. И потом, когда в наступающих сумерках они добрели наконец до места, помеченного на карте крестом, на берегу ручья с прозрачной и холодной водой, они признались друг другу, что каждый из них считал шаги до сосны, до сосны с раздвоенной вершиной, и каждый проклинал ту минуту, когда вступил на этот путь, и каждый знал, что пути назад для них нет, как нет его для стрелы, выпущенной из лука. Разумеется, ни один из них не формулировал это подобным образом. Теперь они лежали на брезенте, снопы искр от костра уходили в беспечально-темное небо, окропленное серебряными звездами. Завтра им предстояло проделать тот же путь — туда и обратно, а может, и не раз еще, — но теперь это было не страшно. Потому что они были уже не просто отдельными людьми, проделавшими какой-то путь, они были уже коллективом, братством. И великое чувство братства охватило и связало их воедино в эти часы, и они знали, что это запомнится навсегда.

«Давно уже кончилось детство, и вот уже кончилась молодость тоже, — думал Зубов. — Я не стал старым, нет — я стал взрослым. Смешно, но это так, только сейчас я почувствовал себя взрослым. Зато теперь я знаю, что это такое, и прежняя пора уже больше не вернется. Что-то потеряно, что-то и приобретено. Да, пришло время… спущена тетива, и моей стреле — лететь».

Они заснули, а сверху, с безграничных высот, смотрели на них неприступные звезды.

«Да, — вспоминает Веденеев, — нам пришлось тогда проделать этот путь снова. И еще раз. Но это были экспедиции в уже завоеванный край. Хотя и завоеванный, он сдавался не сразу. Но все равно было ясно, что рано или поздно он покорится окончательно. Жизнь, подчиненная твердым и ясным задачам, входила в привычные для всех границы. Все, что было самого трудного, — это неизвестность. А после оставалось одно — работа».

Работа была привычной. Одним она, возможно, показалась прежде всего тяжелой, другим — грязной, третьим — неинтересной, четвертым — героической. Но человек, выполняющий ту или иную работу, никогда не может почувствовать до конца все ее грани. Для этого пришлось бы отделить себя от нее, а это, разумеется, невозможно — одна из причин, почему со стороны всегда все видней. Была ли работа трудной? Возможно. Надо было встать в шесть часов, ежась от утреннего тумана, бежать осклизлой тропой до ручья и там помыться в ледяной воде. Быстро поесть что бог послал, а посылал он в основном одно и то же — пшенную кашу и чай с куском вязкого, застревающего во рту хлеба. Только чай в этом однообразном меню и был отменным — благодаря старым крюковским запасам. В карман плаща укладывался дневной паек: пять ржаных сухарей, три кубика сахара. На пояс вешалась фляга с водой. Воды кругом хватало, но береженого бог бережет. И — пошли. У кого сегодня что? У Зубова — опять трассировка. У Веденеева — пикетаж.