Заколдованный круг

Он достаточно нагляделся на то, как хозяйствуют в Нурбюгде, чтобы понять одно: если землю разумно обрабатывать, она может тут давать урожай вдвое, а то и втрое против нынешнего. Сейчас можно сказать: Нурбюгда — бедное селение. Она доставляет богатство другим, а сами крестьяне кругом в долгах, хусманы голодают, а их жены ходят побираться в другие селения. А может она стать богатым селением, где всем еды хватит.

И крестьянам это по силам, но они сами того не знают.

Все здесь отсталое, все ведется по старинке, по обычаям двухсот-трехсотлетней давности. Землю ковыряют сохой, и год за годом сеют один и тот же дрянной овес на одной и той же пашне — до тех пор, когда и смысла-то уже почти что нет бросать зерно в землю. И все же как-то живут. Каждый третий год у них недород, а каждый девятый — неурожай; тогда они голодают, мрут понемногу, потом помногу, остальные, отощав, с грехом пополам выживают, а карманы у помещиков и заводчиков набиваются все туже. Так оно и идет.

Раз в полтора месяца пастор поднимается на кафедру и пытается научить крестьян чему-нибудь путному — говорит о картошке и озимой ржи больше, чем о небе и преисподней. Они сидят себе и спят, не слушают его, да и не понимают его датского языка[10]. Все остается по-прежнему.

Впрочем, они и не хотят понять. Обращаться к ним — все равно что об стену горох кидать. «Конечно, — отвечают они. — Конечно. Да, пастор дело говорит».

А за его спиной ухмыляются и перекидываются парой словечек.

Здесь, в этих местах, они мастера убивать словечками.

Ему придется подналечь. Толкать и тянуть. Заманивать, но не грозить и не пугать. Главное — не пугать.

Из здешних крестьян он никого не знает. Не знает? Как бы не так. Он знает их как свои пять пальцев. Нет самого черного потайного закоулка у них в душе, которого бы он не знал, не знал лучше, чем они сами.

Они горды, своевольны и упрямы. И трусливы. И медлительны. Господи, как медлительны…

Они боятся всего чужого, всего нового, как черта и даже больше: черт им все-таки понятнее.

То же самое и в других селениях — но здесь, пожалуй, хуже, ведь Нурбюгда — селение совсем глухое и совсем отсталое. И это крестьяне здешние отчасти понимают, а вместе с тем понимать не желают, поэтому они не уверены в себе, поэтому они держатся вдвойне самоуверенно.

Нет, говорить с ними не надо.

Они станут потешаться поначалу. Станут ухмыляться и ронять свои словечки. Старые соседи — соседи, такие близкие, что и тропка между их домами заросла, — вновь встретятся, чтобы дружно посмеяться над этим чужаком, который выучился обрабатывать землю в городе и думает, будто что-то можно делать иначе, чем это веками делалось до него.

Они много раз не выйдут в поле, чтобы всем вместе от души посмеяться над ним. Будет снова протоптано много заросших тропок, уж это точно!

Но удивиться им тоже придется. Они станут подслушивать и подглядывать. И вновь протопчут много заросших тропок, ведущих к Ульстаду, но лишь до изгороди.

Они станут смотреть, навалившись животом на изгородь, а затем расспрашивать своими коротенькими словечками — не его самого, этого еще не хватало, но других. А потом будут дома расхаживать по горнице и думать — ведь не такие уж они плохие. Через несколько лет (тем временем урожай в Ульстаде будет все расти и расти, а у них оставаться прежним) их начнет грызть зависть — ведь не такие уж они хорошие.

Их начнет грызть зависть Они будут смеяться и ронять свои словечки, но не даст им покоя мысль о том, что у этого тронутого и впрямь урожай все растет и растет, что его хусманам живется лучше, что рубит он в своем лесу меньше, а нужды не ведает, что и клеть у него полна и денежек на дне сундука побольше, если судить по рассказам.

Но чтобы мне да пойти к нему? Расспрашивать? Учиться? Этого еще не хватало. Нет уж, раз Перу, и Полу, и Уле, и Хансу гордость не позволяет, то и я…

Но вот настанет вечер, когда первый из них, потихоньку перейдя через поля, окажется в горнице в Ульстаде и, наклонив набок голову, станет расспрашивать. Очень, очень осторожно, как Никодим ночью[11]. И все же недостаточно осторожно. Кто-то его увидит, другой о нем услышит, третий и увидит, и услышит, а четвертый перепугается, что его обскачут, и, высунув язык, примчится средь бела дня.

Расспрашивать? Учиться? А почему бы и нет? Раз Перу, и Полу, и Уле, и Хансу гордость позволяет…

Ховард сидел в седле и улыбался. Если здешний народ примерно такой же, как в других селениях, то может пройти этак лет пять-шесть…

Но пришлым он останется для местных до конца своих дней. Друга у него здесь никогда не будет. Может быть, у его сына, если родится у него сын…

Он перевел дух, вернулся к действительности и огляделся. День-то какой прекрасный. Весеннее небо ясное, чистое, как серебро.

Он подъехал к огромной луже. В ней отражались небо и деревья, но глина на дне придавала всему желтоватый оттенок. Буланый посмотрел на лужу, помедлил и двинулся: увидел, что она мелкая. Ноги лошади разбили отражение, позади осталась всего лишь большая желтая лужа.