Заколдованный круг

— Н-да. Кое-кому показалось, что не так уж смешно получилось, как думали, Хёгне-то, он ведь ничего не сказал и ничего не сделал. Он только тихо стоял и молчал. Долго-долго. Да они, впрочем, и не услышали бы, даже если б он что-нибудь и сказал. Так они от хохота надрывались. Но когда смех мало-помалу приутих, Хёгне огляделся, посмотрел на каждого, кто был в комнате, и кое-кому стало не по себе.

«Ну-ну. Ну-ну», — сказал он. Повернулся и пошел обратно в светелку, и никто его в тот день больше не видел.

Да, сделалось совсем тихо, потому что им вроде бы не над кем больше смеяться стало.

Под конец гостям осталось только забрать свои подарки и отправиться восвояси, по домам. Так кончилась свадьба Хёгне Лиэна.

Юн сидел и посмеивался.

— А дальше?

— Н-да. С того дня Хёгне и стал, я уже говорил, немножко не в себе. Добрую буланую кобылу застрелил на следующий день — уж это одно чего стоит, сразу видно, что совсем спятил. С того дня ноги его не было в селении.

В первые годы он много ходил по своим лесам и полям. Но мало-помалу стал бояться леса. «Там люди стоят за соснами и смеются надо мной», — говорил он Эдварту, своему старшему работнику. «Да нет же», — говорил Эдварт — он такой ведь простак, этот Эдварт. Но Хёгне больше не хотелось ходить по лесу.

По полям и лугам своим он ходил еще несколько лет — чаще всего, когда никто там не работал. Но и этому скоро пришел конец. Он вбил себе в голову, что народ из селения прячется за изгородью, хихикает и потешается над ним. В последние годы он ходит почти что только по туну — круг за кругом, круг за кругом, зимою, весною и осенью, как лошадь на привязи. А летом, как я уже говорил, сидит себе больше на травке у крылечка.

Да-да. Круг его с годами все меньше и меньше. Да так оно, впрочем, и у всех.

— А девушка? — спросил Ховард.

— Девка-то? Так и не вышла замуж. Людям, верно, казалось, что она себя всей этой историей немного замарала. К тому же, я говорил, она ведь за Керстаффера хотела, но он-то ей, ясное дело, не достался. Керстаффер — он на деньгах женился.

А когда прошло время и он добрался до денег, то начал бить свою бабу, в точности как Старый Эрик, по рассказам, свою бабу колотил.

Керстафферова жена померла через несколько лет — это зимою было — от легочной болезни. Говорят, привидение ее ходит, стонет жалобно и пощады просит.

Помолчали.

— Как, по-твоему, смешная эта история про Хёгне? — спросил Ховард.

Юн метнул на него косой взгляд.

— Когда один богач с другим шутку сыграет, по-моему, это смешно! — резко ответил он. — Но, знаешь, — задумчиво сказал он погодя, — сыграй со мной кто-нибудь такую шутку, я бы спуску не дал. Я бы, наверное, нож в ход пустил.

Они подкинули дров в очаг, придвинули поближе шкуры, чтобы они лучше подсохли и прогрелись, и вышли на двор. Стояла тишина, светила луна, небо было в звездах. За изгородью заверещал заяц. Сразу же взлаяла лисица, и заяц умолк. Вдалеке послышался другой звук: ночной вой филина.

— Не дожить зайчику до завтрева, — сказал Юн. — Эта парочка доберется до него.

Из летнего хлева доносились мирные звуки: хрупали сеном и переступали с ноги на ногу лошади.

Ховард и Юн вернулись в теплый дом и выпили по стаканчику.

— Была одна история и в этой хижине, — вдруг сказал Юн.

— Какая?

— Да девушка тут одна вон на той перекладине повесилась. У нее ребенок должен был родиться от хозяина — от старого Улы Ульстада, деда того Улы, за которым была Рённев. Как видишь, старая это история.

Опять помолчали.

— И ее привидение здесь ходит? — спросил Ховард.

Юн коротко рассмеялся.

— Да нет, бедная хусманская дочка привидением стать не может. Она лежит себе спокойно в могиле.

Ну, а вот такой богатей, как Старый Эрик Берг, отец Керстаффера, — это другое дело. Уже лет десять, как он помер, но все еще каждый вечер в четверг стоит на дороге к Бергу, там, где заборы по обе стороны, и останавливает лошадей, которые мимо едут. Да, кажется, Мари тебе про это рассказывала.

Как бы там ни было, но народ в четверг вечером охотнее в объезд пускается, хотя путь там вдвое длиннее. А Андреас, дед Ханса Энгена, твоего соседа! У него жена такая клятая баба была, что он однажды взял да и застрелился, и вот рассказывают, что раз в год его привидение появляется вечером на кухне в Энгене. И бьет тогда все, что ему подвернется под руку из посуды: так он делал, когда с бабой дрался.

А Карен, старуха из Нурбю, так та порой плачет и причитает в темных углах в доме. Раскаивается, что подписала бумагу, по которой Ханс право получил упрятать Эрика, старшего ее сына, в подвал к Бергу. Сам-то я ее не слышал, говорят, голос у нее тихий. «Эрик! Эрик!» — шепчет она едва слышно и плачет потом, словно где-то далеко-далеко. Говорят, когда Ханс Нурбю слышит ее, то выпивает и пять, и десять рюмок — пьет, пока с ног не свалится. Но в это я не очень верю: Нурбю — мужик крепкий, это ему что…

Ховард напомнил Юну, что тот обещал рассказать о Керстаффере и двух помешанных.

Верно. Истории эти не бог весть какие, но послушать стоит.