Заколдованный спектакль

И вот свела меня судьба с этим человеком. — Артемка кивнул в сторону спящего. — Было это в Харькове. Сидел я в одном дворе на своей складной скамеечке и чинил кухаркины башмаки. Двор — как колодец: круглый, высокий, гулкий. Вдруг кто-то басом как закричит: «Дрова-а колоть!.. Дрова-а пили-ить!..» Не голос, а гудок пароходный. Оглянулся — смотрю, стоит человек на таких длинных на худых ногах, будто то не ноги, а ходули. И шея у него длинная, и нос, и руки. А лицо загорелое, все в морщинах, в серой щетине. За поясом — топор, за спиной — пила. Открыл он рот и опять как загудит: «Дрова-а коло-оть!.. Дрова-а пили-ить!..» Но никто даже из окна не выглянул. Подождал он, протянул вперед руку и страшным голосом запел:

Жил-был король когда-то.
При нем блоха жила.
Милей родного брата
Она ему была.
Блоха?
Ха-ха!
Ха-ха!

И понимаешь, как пропоет это «ха-ха», так аж стекла в парадных зазвенят. Тут из окон повысовывались головы. Смотрят люди и удивляются такому голосищу. Человек вытер длинные, как у китайцев, усы и сказал: «Теперь прочту вам, граждане, «Зайцы». А «Зайцы» — это такая сказка для взрослых, я ее в чтеце-декламаторе читал и наизусть запомнил. Ты не слыхал? Это про то, как зайцы просили у своего воеводы-медведя капусты, а тот их послал в пустой огород. Читает человек эту сказку, а меня так и подмывает вмешаться. А как сделал он страшную рожу да как зарычал медвежьим голосом:

Как вы смели собираться?
Как вы смели в кучи жаться?
Только лапой наступлю
Разом всех передавлю!

Я не выдержал, вскочил и жалобно, так, по-заячьи, ответил:

Но у нас в желудках пусто,
И хотели б мы капусты.

Человек повернул ко мне лицо — и слова сказать не может. Только смотрит да удивляется. А я опять сел на скамейку и застучал молотком.

Со всех этажей полетели керенки. Человек собрал их, подсчитал, немножко сунул себе в карман, а остальные на ладони протянул мне. «Что ты! — говорю ему. — Не надо!» Он пожал плечом и пошел со двора. И, понимаешь, будто веревкой потянул меня за собой. Я обточил каблуки и бросил штиблеты кухарке в окно, а сам скорей на улицу. Догнал, когда он заворачивал уже за угол. «Знаешь что? — сказал я ему. — Давай ходить вместе. Я все на свете стихи знаю». А он мне: «Дурак! Я ж пильщик». — «Ну и что ж, что пильщик! Ты — пильщик, я сапожник. Вот и ладно будет». Он подумал и протянул мне руку. «Труба», говорит. «Какая труба?» — спрашиваю. «Фамилия моя, — говорит, — Труба. А зовут Матвей. Ясно?» — «Ну, — говорю, — ясно».

С тех пор и не расстаемся.

Он с топором ходит да с пилой, я — с шилом да железной лапкой. Зайдем во двор и работаем, каждый по своей специальности. А нету работы, станем один против другого и представляем. Он — Отелло, я — Яго; он — Несчастливцева, я Аркашку…

— Да кто ж он такой? — удивился я.

— А никто, — добродушно ответил Артемка. — Пильщик, и все. Только тоже к театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что! Сколько ни ходил по театрам, сколько ни просился в актеры, никто внимания не обращает. «Тебе, — говорят, — только жирафа изображать». Оба мы одним лыком шиты. — Он усмехнулся. — Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на короткое время, а попали. Как смазал Керенский пятки и в Харькове образовалась советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет депутатов. За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев. «Как же, — говорит, — я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте клуб кустарей. Постройте сцену и все прочее». Тут и Труба повеселел. «Вот это, — говорит, — власть! Есть-таки правда на свете!»

Собрали мы часовщиков, портных, лудильщиков и собственными руками переделали купеческие хоромы в клуб. Тем временем товарищ Крутоверцев подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана. Короче, завелся у нас свой театр. Поначалу приготовили мы «Бедность не порок». Я — в роли Любима Торцова, Труба — Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты — на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.

С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как сегодня, наткнемся, то на казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли, мой сапожный инструмент в Харькове остался. Так и мыкаемся…

К нам в отряд

Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.

Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился он. И не в том была главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок, а в новом выражении лица. Говорит, смеется, а все будто прислушивается к чему-то, будто все чего-то ждет.

— Куда ж вы теперь? — спросил я.

Артемка махнул рукой на север.

— Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!

Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:

— Видишь, какая верста!