Закон души

Он. Почему она не дождалась, когда выступит Леокадия Барабанщикова?

Я. И я не дождался.

Он. Что стряслось?

Я. Новое что-нибудь выведал?

Он. Эгоист! Сложность. Она… у нее действительно трое детей. Девочка и мальчик ходят в садик, старший второклассник. Постараюсь пробить мальчика в интернат. Она соберет справки, и начну хлопотать. Знаешь ведь, она целыми днями в киоске. Как пришитая.

Я. Еще кто у нее в семье?

Он. Не посмел спросить.

Невезучий я. У других отцы до сих пор живы-живехоньки, мой давно в земле, да так умер, что боль от его смерти совсем не притупилась, будто вспыхнула вчера. Многие мои сверстники завели семьи, а я все холостячу.

Обычно парней моего возраста привлекают лишь девушки, а я влюбился в женщину, у которой детишки и, наверное, муж, способный на убийство.

Я работал на трех станках: станок для обдирки огромных деталей (случалось вытачивать на нем валки до шестидесяти тонн), для обдирки малых деталей (малые-то они малые, но без крана не поднимешь) и шлифовальный, на котором можно полировать валки, установив графитовый круг.

За смену я не отлучался от станков даже в курилку и в столовую.

Не хотелось к людям. Заметят хмурый вид, будут приставать с вопросами. В дни трудных настроений я легче чувствую себя наедине со станками. Их железная ненавязчивость действует успокоительно. Кажется, что, вращаясь, валки, становящиеся все зеркальней и зеркальней, наматывают на себя мои думы. И от этого мягче на сердце: не бесконечны горькие думы, день, ну, пусть неделя, и они как бы навьются на валки, и наступит отрадное внутреннее равновесие.

Утром я побежал в институт. Старался не пропускать занятий.

В этом семестре нам читали лекции по тяжелым предметам: физхимии, сопромату, теоретической механике.

Из института я было «навострил лыжи» к газетному киоску. И уже побежал через площадь, заметив что его ставни распахнуты, а створка оконца приоткрыта, однако повернул вспять. Придумал веский повод, чтобы возвратиться: неужели я такой слабак, что не смогу выдержать и дня, не видя Жени? Но причина, которую я затемнял для самого себя, была в том, что мне хотелось продлить надежду. Лучше на день позже узнаю, что нет у меня пути к сердцу Жени.

Сидя на лекциях, я старался быть откровенно беспощадным с самим собой, и это привело меня к мысли, что «товарищ» — ее супруг, с которым она в обычном для семейной жизни раздоре, сопровождающемся обоюдными резкостями.

Даже между моими родителями бывали размолвки, не обещавшие замирения и согласия.

Я повернул к тротуару. На белом снегу лежали синие тени дюралюминиевых флагштоков.

Белый металлургический институт смотрел на проспект с чугунными решетками и фонарями, на мост с мачтами, автобусами и трамваями, на комбинат, где над каждой чашей, полной огненно-жидкого чугуна алое марево жара.

Посреди нашего двора стояла телега утильщика. Над дугой розовый шар. Мохнатая башкирская лошаденка закуржавела. Старьевщик, похожий на гирю, сидит на телеге на узле с бумагой. Вокруг возка ребятня.

Я заглянул в сундучок. Глиняные свистульки, крючки-заглотыши, синька в пакетиках, наперстки, граненые карандаши, пуговки акварели, наклеенные на картон.

Чтобы развеселить и себя и утильщика, я патетически произнес коронный лозунг старьевщиков:

— Граждане, старое шерстяное тряпье вернется к вам новым костюмом или пальто!

Старьевщик укоризненно покосился на меня.

— Не серчай, папаша.

Я потопал к подъезду.

Ночью приснилось: я с Женей лежу на кровати в родительском доме. Кровать огромная — на полгорницы. Летний день и солнце. В комнате все светится: рушник с красными петухами, переброшенный через деревянные часы, мережка на футляре швейной машинки, малиновый полог — им задернута лежанка.

Женя тоже вся как бы пронизана лучами: розовая-розовая. Я целую ее и смеюсь. Она целует меня и смеется. И солнце, солнце. И откуда-то отец на лавочке. Волосы серебряные. Ласково следит за нами и рад-радешенек, что мы целуемся, молоды и счастливы.

Вопреки собственной охоте я начинаю думать, что не могу очутиться в родительском доме — он продан. И пробуждаюсь.

Долго мечусь без сна. А как хочется его быстролетностью скоротать ожидание!

Поутру беззаботным для прохожих щеголем гарцую по морозцу в черных острых туфлях. Красными угольями мелькают носки над белизной пороши.

Киоск. В нем непривычно голо: с витринного стекла, с прилавков, со шпагатин, протянутых по стенам, сняты журналы, брошюры, обозрения, подписные тома.

На табурете, привалясь в угол, сидит мужчина в зимнем пальто. Он что-то записывает в блокнот, притиснутый к колену.

Женя стоит перед мужчиной.

Наклонясь, она перекладывает из стопы в стопу журналы и что-то тихо произносит, должно быть, называет цену.

Ревизия? С чего бы? Вероятно, ночью «гость» побывал? Или… Да мало ли казусов бывает в работе.

— Тетя Женя, когда откроетесь?

Повернулась. Улыбка слегка выпятила губы. Мигом позже — дрожание слез, затопивших глаза.

— Заходите через часик.

И уткнулась в рукав свитера.

Я заторопился к Кириллу. Может, он знает, что за беда у Жени.

9