Закон души

Вернувшись в пятистенник, Пантелей снял с печи бочонок кислушки, пил ее с Нюрой. Они сидели в обнимку и говорили о том, что в сложнехонькое времечко им выпало жить; иногда не разбери-поймешь, что происходит; скрытничать стали; на собраниях сидеть тошно; кабы все начальники болели душой за народ, как нарком Серго, то нас бы теперь никому рукой не достать.

Через неделю Пантелей и совершил Орджоникидзевский рейс: доставил в родной город длинную цепь гондол с бревнами. Встреча была торжественная: никто из здешних машинистов не водил на «ФД» таких тяжелогрузных составов. Поручни паровоза обвили еловыми ветками; играл духовой оркестр. Высказывались. Пантелея и его семью доставили домой на легковом автомобиле. Вскоре к их двору подкатили две крытые брезентом грузовые машины: в одной были продукты, в другой — тюки мануфактуры, одежда, обувь, галантерея.

— Бери, Пантелей Абросимович, что хошь, — сказал начальник депо Гомонков.

— С деньжонками подбились. Получу, тогда…

— Ничего. Бери. Вроде награды. Профсоюз заплатит.

Пантелею взяли суконное пальто, Нюре — жакет из плюша и целую коробку ниток мулине, Наде — шерстяную матроску и шляпу из цветной стружки. Зине и Петяньке — сусликовые дошки. Еды тоже набрали изрядно: копченых колбас, жернов брынзы, истекающих жиром безголовых сельдей-иваси, бутыль патоки, связку баранок.

Толпа, окружившая грузовики, гомонила, жужжала, смеялась. Физиономии Кузовлевых ширились от счастья. Только Петянька серчал:

— Чё приперлись? — Стоя на краю кузова, он замахивался на народ сигнальным рожком. — Не т вам привезли, т нам.

Зимой отец взял Надю в Челябинск. Мороз. Снег. Синие тени вагонов, груженных синими стальными плахами.

Из-под копны сена выпугнули лисицу. Она пронзительно тявкала на поезд.

Обратно приехали за полночь.

По-разному отложилось в сознании людей начало войны.

Для Нади оно было изменением привычного круговорота гудков.

И днем и ночью шатали, встряхивали, проламывали небо своим криком неизвестные паровозы. И то, что они вырывались оттуда, где шла война, сказывалось в их свисте: слышались рыдания, стоны, обвалы, виделись красноармейцы, кидающиеся с гранатами под гусеницы фашистских танков, потоки беженцев, поворачиваемые вспять пулями «мессершмиттов», мальчишки, прячущие в погребе голубей.

Была в этих гудках сила, которая отнимала сон и заставляла заботиться о тех, кого привозили эшелоны, санитарные поезда.

Надя складывала в кошелку ломти хлеба домашней выпечки, картошку в мундире, огурцы, лук и морковь, сорванные в огороде.

В чайник она наливала молока или квасу. Бежала «на путя».

Она казалась себе взрослой, строгой в теплушках, загроможденных скарбом и нарами и провонявших карболкой, хлорной известью, махрой. Пресекающим тоном учительницы она приструнивала того, кто, поедая ее снедь, жадничал или пытался что-нибудь припрятать.

Однажды в последнем вагоне эшелона она увидела бритоголового мальчика лет двух. Он сидел на полу; из глаз сыпались слезы; между всхлипами, колебавшими его тоненькое тельце, он повторял:

— Ябли-и-чко.

Над мальчиком недвижно стояла старуха.

— Где они, яблоки-то, на Урале, да еще в июле месяце? Под колеса, что ли, лечь? Замолчи.

Старуха почувствовала взгляд Нади, обрадованно посмотрела на нее, подумала, вероятно, что можно надеяться на помощь этой девочки с медным обручем на голове.

— Внучонок Игорек. Родителей фугаской в Днепропетровске положило. Маковой росинки не взял в рот за целый день, все яблоко просит.

Старуха остервенело замахнулась, но не ударила Игорька: сникла, зарыдала.

Надя побежала на железнодорожный базар.

Прилавки тянулись вдоль изгороди привокзального сада. Из крон высоченных тополей, ушлепанных хворостяными гнездами, взметывались вихри беспечного грая грачей.

Хорошо птицам! На поездах не нужно ездить — крылья, всякого корма кругом вдосталь — клюй до отвала, буря — хоронись на любом чердаке.

Она уже отчаялась найти яблоки (все зелень продавали), когда заметила в последнем ряду старика, который раскладывал кучками продолговатые, с пятнами багрянца яблоки.

На старике была древняя фуражка. Синий околыш выцвел до цвета окислившейся меди. В лаковом козырьке сквозила трещина. Лицо отливало коричневым загаром.

— Дедушка, дай один. Сиротке, он совсем махонький. Из эшелона эвакуированных. Ревет и ревет. Яблок хочет.

— Два рубля.

— Нету.

— Значит, у меня нету.

— Сколько за кошелку дашь?

— Тащи новую, возьмешь кучку.

— Новой нету. Может, на чайник сменяем?

— Сменяем, мать отберет. Проходи дальше.

— А как же сиротка?

— Сирот много теперь. Всем подавать, очистишься чище хрусталя. Не толпись тут. Покупателям мешаешь.

Он растопырил ладони над холмиками ранета. Пальцы гладкие, на безымянном кольцо, ногти выпуклы, розоваты. Глаза сторожат Надин взгляд.

Тем, что побоялся, как бы Надя не схватила яблоко, он натолкнул ее на решительную мысль.

— Дедушка, вам в карман лезут.

— Пускай лезут.

Не проведешь хрыча. Закрыл яблоки полами пиджака.

Она нырнула под прилавок, выхватила из корзины яблоко.

Удрать не удалось: поймал старик за волосы. Медный обруч укатился куда-то под прилавок.