Закон души

— Описывай имущество, да и только, — сердито заметил Казанков. — Твое дело маленькое. Суд решил — исполняй. За каждого переживать, этак быстро окочуришься.

— Дети у него, жена, — вздохнул Зинур и тяжело покосился на Казанкова. — Ты, Сергей, деньги лопатой гребешь… А побыл бы продавцом сельмага, не то бы пел.

Мне надоело томиться без дела да слушать никчемные разговоры зубопротезного техника и Аллаярова, и я пошел вместе с Зинуром. Ноги часто разъезжались на красной глине дороги. В низинке, возле заслоненной тальниками речки, чавкали топоры, фыркал движок, блестела горбатая стрела автокрана. Там строили пионерский лагерь. Неподалеку от городьбы будущего лагеря мы свернули в рощу. Зелеными пластами простирались над затравеневшим проселком ветки вязов. Чуть просвечивало медно-черное небо. Всосавшиеся в землю сизыми корнями, громоздились черные, в шершавых буграх стволы. Угрюмо. Полутемно. Шлепнется лягушкой увесистая капля, и снова тихо, и только наверху, на кронах, задумчиво топчется дождь.

У обгорелого коренастого вяза, толстая и кривая вершина которого напоминала голову лося, нам встретился парень в брезентовом дождевике. Рослый, малиновые губы слегка выворочены, грустно смотрят из-под капюшона зеленые глаза.

— Здравствуй, Рафат, — приветствовал его Зинур.

— Здравствуй.

Они встряхнули друг другу руки и заговорили по-башкирски. Зинур о чем-то спрашивал Рафата, тот глухо и коротко отвечал, его жесты выражали отчаяние и беспомощность.

— Ничего, ничего, — сказал под конец Зинур и ободряюще похлопал Рафата по плечу.

Рафат пошел дальше, шлепая широкими ступнями. Он так сильно сгорбился, что казалось, будто несет какую-то вещь на спине под дождевиком.

— Кто это?

— Муж Нэлии.

— Горе у него, что ли? Убитый какой…

— Да, горе. Хочет забрать Нэлию к себе, а родители не разрешают. Мои тоже против. Сватал Нэлию, старики договорились: через год она переедет к Рафату. Обычай такой, вредный обычай, глупый обычай. Муж после свадьбы калым готовит — выкупить жену. Рафат еще должен моему отцу мешок сахару, отрез сукна, штапель, ситец и полторы тысячи рублей.

— Значит, они не жили после свадьбы вместе?

— Почти. Три дня жил Рафат в нашем доме, потом уехал. И вот приходит раз в неделю. Ночует.

— А ты тоже соблюдал этот обычай?

— Полтора месяца. Нашел в деревне комнату и забрал туда жену. Отец долго сердился, потом позвал к себе.

— Пусть и Рафат сделает так.

— Не хочет. Один сын он. Стыдно бросать стариков. Сам секретарь райкома партии товарищ Ниазгулов беседовал с его отцом. Тот отказался нарушить обычай. Сильно верующий. До революции в Мекку ходил.

Проселок выбежал к реке. Она гремела на перекатах, булькала под обрывами: в омуте, перегороженном рухнувшим осокорем, желто-белой подушкой качалась пена и громко хлопала, когда врезались в нее дождины.

На миг прорубился сквозь тучи латунный луч. Над рожью, там где он упал, вскипел радужный столб и тут же осел. Одновременно было брызнул песней жаворонок, но затих, должно быть, нырнул в траву и снова ждал, когда проглянет солнце. А верхние тучи все плывут на север, а нижние — все на юг.

Единственная улица Салаватова гнулась дугой возле озера. Дома были разные — каменные, саманные, деревянные; крыши — железные, камышовые, черепичные; попадались трухлявые срубы, к которым прикипел мрачно-зеленый мох.

Зинур открыл ворота, сбитые из кривых жердин. Два карапуза гоняли по двору утыканную репехами собаку. На их головах — натянутые углами мешки, заляпанные грязью ноги звонко щелкали по осклизлой земле. Когда им удавалось схватить собаку за хвост, они весело вскрикивали и подпрыгивали.

— Детишки Бикчентаева. Играют, радуются, а я иду опись делать, — хмуро сказал Зинур.

Дом и сарай, прилегающий к нему, были побелены, местами дождь размыл известь, и теперь стены неприятно зияли глиняными ранами. Узкие сени без потолка разделяли дом на две половины. Мы пошли в правую. Тщательно выскобленные нары с одеялами, кошмами и подушками по бокам, воронка репродуктора над окном, лавка, окованный жестью сундук, обложка журнала «Смена», наклеенная на стену, — вот и все, что составляло убранство комнаты.

Тоненькая женщина засыпала в казан лапшу. Лицо еще не старое, но увитое морщинами, завязанным под подбородком платком покрыты голова и спина. На полу, сложив ноги калачиком, играли белыми гальками три девочки, немного старше тех карапузов, что бегали по двору за собакой. Сам Бикчентаев лежал на нарах и, кажется, дремал. Он услышал стук наших сапог и мгновенно вскочил.

— Здравствуй, — поздоровался с ним Зинур.

Бикчентаев не ответил на приветствие и встал в оборонительную позу. Я обратил внимание, что у него круглые и лицо, и глаза, и рот, и кулаки, которые он злобно стиснул.

— Пришел? — прохрипел Бикчентаев.

— Пришел, — так глухо ответил Зинур, что мне почудилось, будто во рту у него пересохло.

— Пришел… Все бери. Подавись!

— Думай, что говоришь, — уже спокойней сказал Зинур. — «Подавись»? Эх ты! Я исполнитель приговора. Ясно? Думать надо было, когда растрату делал.

— Хороший человек исполнителем не будет.