Закон души

Буран разгуливался. Опираясь попеременно на палку и на лыжу, он пошел вниз. Наст часто проваливался, и Куричев выше колен погружался в снег.

Иногда Куричев валился от усталости.

Он все-таки сошел в долину и поднялся до диких вишенников. Здесь вырыл яму, устелил ветками и лег. Стало спокойно, будто очутился на печи, где пахнет глиной и вениками.

Лежал бы и лежал, не шевелясь. Какое великое удовольствие повалиться после утомительного перехода куда пришлось, уютно замереть, созерцая доступные взору предметы! Как это здорово: лег в яму и вроде оказался вне пурги с ее свистом, завихрениями, холодом!

Куричев смежил веки и сразу услышал, как звенит ледяная пыльца, осыпаясь на полушубок. Этот хрупкий звон напомнил ему решетчатую калитку и его самого, уходящего из пионерского лагеря.

Он шел, наигрывая на гитаре. Смеркалось. Вислые ветки березы, что росла на придорожном взгорке, были черны. За калиткой стало стыдно. Не к лицу таскаться каждый вечер сюда, где он старше всех взрослых. И одет, наверное, не по годам: шляпа на затылке, пиджак внакидку, ворот рубахи нараспашку. Пусть ты испытываешь все, что испытывает парень, и так же непосредственно, горячо, но как бы ты ни сохранился душой, ты стар обликом: морщины, седина, дряблеющая кожа. Кто поверит, что ты действительно молод и не рядишься «под парня»?

Куричев невольно начал громче перебирать струны, потом строго прижал к грифу.

«На кого сержусь? Сидели дружной компанией, шутили, смеялись, пели. Никто ничем не обидел. Ни один человек из присутствующих не подал виду, что есть какая-то разница между его летами и моими».

Опять застенчивый шепот струн. И вдруг не то окликнули, не то померещилось:

— Анатолий Маркович!

Нет, зов, ясный, долгожданный. Медленно, боясь разочароваться, повернул голову. Нина, в своем вязаном свитере и вельветовых брюках, отороченная дымчатой линией света. Скрестила на груди руки, побрела к реке… Звала или не звала? Может, только посмотрела вслед, сочувствуя его одиночеству?

Он свернул с дороги, решая — догнать Нину или идти домой. Пока раздумывал, ноги сами собой принесли на тропинку, по которой удалялась Нина.

Она сидела на мостках купальни. И была еще более темная на оловянном фоне реки, чем недавно на фоне неба. Река катилась к сваям, шумно вспучиваясь донными струями, крутясь воронками. Близкий перекат то гремел громко, то затаивался, то квохтал.

Нина указала Куричеву на место рядом. Он свесил, как и она, ноги с мостков.

— Какие у вас красивые волосы! Серебро и серебро! Я мечтаю поседеть. Белая прядь ото лба, виски словно куржаком обметаны.

— А я мечтаю расседеть. Седина — признак зимы. Хочу быть весенним.

— Вы и так весенний.

Куричев сидел, прижавшись щекой к грифу гитары. Нина провела ногтем по струнам.

— Сыграйте.

Лады блеснули костяшками. Побежали по грифу пальцы Куричева.

Он что-то сочинял, стараясь изобразить мелодиями ночь, купальню, реку, лошадей, хрумкающих на пойме ржанцом. Он думал о том, почему Нина назвала его «весенним». Иронизирует или и впрямь он, влюбленный, выглядит таким? А может, она в нем души не чает? Дурь. Кому ты нужен со своей возвышенной чепухой, пожилой мужчина Куричев?

Ах, к чему он все о-том же и о том же? Разве не довольно того, что он видит Нину, слышит Нину, говорит с Ниной?!

Куричев перестал играть, заглянул в светлую темень широких глаз Нины. Она запела:

Ты, дубрава, моя дубравушка,
Ты, дубрава моя зеленая,
Что же листья твои чернотой взялись,
Чернотой взялись, стали скручиваться?

Впервые он понял: давно таит Нина что-то очень горькое. И едва он успел подумать об этом, она оборвала пение.

— Анатолий Маркович, ругайте, не ругайте… Я… Полюбила, вышла замуж, нажила двух детей… Он грубый, жестокий. Лопнет терпение — соберусь уходить. Угрозами удержит: «Тебя решу и детей!» Решит, точно. А если б и могла уйти… Куда уходить? Родных нет. Жилье с детьми снять почти невозможно. А снимешь — чем платить, чем жить? Уйти надо. Но куда?

Куричев чуть не закричал: «Ко мне уйди!»

— Анатолий Маркович, скажите, что делать?

— Набраться мужества и порвать. Впрочем, решай сама. Не хочу быть пристрастным.

— Вы должны быть пристрастным.

…Куричева хлестнуло по векам снежной крупой. Он заслонился рукавицей и, вдыхая кислый запах сыромятины, мысленно повторил последнюю фразу Нины. И когда спохватился, что утомительно долго и лихорадочно повторяет ее, то словно прозрел, догадавшись, каким глупцом был от постоянного самоуничижения, коли не понял тогда обнаженного смысла ее слов. Она любила его и видела: он тоже любит. Прямей, чем сказала, не могла сказать…

Буря не утихала. Закат был густо ал, и казалось, что непроглядная пурга набухла кровью.

«Надо бы идти дальше», — подумал Куричев.

Он вытер отворотом рукавицы лицо, повернулся на бок. Едва закрыл глаза, в сознании закачались радужные тенета. Постепенно они растаяли. Образовалась тропинка. Из кустов выпрыгнул Батый и побежал за летящим над тропинкой кривокрылым тетеревом.