Закон и честь (СИ)

Судя по интонациям, сторож не кривил душой. Его удивление было самым что ни на есть неподдельным. Генриетте показалось, что её сильно ударили. Её охватила такая жгучая обида, что жаркая краска бросилась ей в лицо, а живот скрутило тошнотворным узлом. Она уже и не знала, то ли от голода, то ли от чего ещё. Больше не улыбаясь, Генриетта затравленно посмотрела на сторожа.

Хохотун меж тем продолжал разглагольствовать. И невооружённым глазом было видно, что он донельзя рад столь неожиданному развлечению, скрасившему его унылую ночную смену. Его перестали сколь либо трогать внешние прелести девушки. Теперь ему хотелось всего лишь поиздеваться.

— А может, ты просто трахаться не умеешь, а? Или же настолько плохо это делаешь, что не стоишь и ломаного пенни? Или от тебя мужики шарахаются, потому что у тебя писька с зубами?

От последнего «гениального» предположения сторож пришёл в такой бурный восторг, что заржал с новой силой. От хохота с его кудлатой головы едва не слетела шляпа.

Генриетта, с ненавистью глядя на него, едва сдерживала подкатившие к горлу рыдания. От былой решимости не осталось и следа. Да как он смеет…

— Прекратите! Прекратите смеяться надо мной! — не сдерживаясь более, выкрикнула она. — Вы не имеете никакого права…

Лапа сторожа, метнувшись к её лицу, жёсткой хваткой стиснула ей челюсти, больно зажимая губы. Грубые пальцы сторожа пахли свежим хлебом и ядрёным чесноком. Несмотря на столь плачевную для себя ситуацию, от этого аромата девушка сглотнула голодную слюну.

— Заткнись, — угрожающе процедил сторож, вновь поднимая фонарик. Генриетта, не в силах вымолвить и слова, зажмурилась. Из её горла вырвался сдавленный писк. — Тут, на этой сранной территории, я имею все права, что только придумал Господь бог, уяснила? А вот ты, сучка белобрысая, не имеешь здесь права даже находиться, не то чтобы ещё открывать свой поганый, не пригодный к делу рот. Поэтому слушай меня внимательно. Сейчас я тебя отпущу и дам такого пинка под твою жалкую задницу, что ты кубарем вылетишь отсюда на хрен. И больше я тебя здесь не вижу и не слышу, ясно? Или же я вызываю легавых, говорю, что поймал тебя на воровстве, и ты проводишь несколько незабываемых месяцев на казённых харчах. Хоть на дармовщину пожрёшь, а?

Генриетта, не открывая глаз, чувствовала на своём лице ласкающее в такую холодную ночь тепло горящего фонаря. Её тонкие пальцы впились в толстую ручищу сторожа. От его хватки челюсти с каждым ударом сердца болели всё сильнее и сильнее. Казалось, что вот-вот они с хрустом рассыплются в этих немилосердных, но вкусно пахнущих пальцах.

И тут девушка решилась на то, на что, как она считала до последнего мига, была в корне не способна. Раньше она никогда никого не била. И представить себе не могла, что у неё хватит отваги поднять на кого-нибудь руку. Впрочем, руку она и не подняла. Зато ногой двинула так, что мышцы от резкого движения прострелило острой болью. Носок туфельки угодил в пах ухмыляющегося сторожа и его глаза повторно округлились. Но на это раз не от удивления! Тут же выпустив девушку и уронив фонарь, сторож с жалобным скулёжем упал на колени, зажимая ушибленное место обеими руками.

— Ах ты б… — задыхаясь от боли, фальцетом просипел сторож. — Да я тебя… С-сука…

Не дожидаясь того, что захотел с ней сделать деморализованный противник, Генриетта развернулась и, подобрав юбки, со всех оставшихся сил бросилась бежать к выходу из пропитанного запахами свежеиспечённого хлеба дворика. Сторож, с широко распахнутым ртом и уязвлённым самомнением, остался за спиной.

На высоких тонких каблуках бежать было ещё тем мучением, Генриетта несколько раз подворачивала лодыжки и только чудом не падала. Но остановиться или же просто оглянуться и посмотреть, не оклемался ли сторож, она не могла. Девушка бежала со всей прыти, всё ожидая, что позади вот-вот раздадутся гневные вопли и топот тяжёлых сапог. Ей не впервой было убегать от преследователей, будь то полицейская облава или разозлённые клиенты, так что она знала, насколько её хватит. А в этих туфлях и юбках далеко ей не смыться. Поэтому убежище придётся искать в самых тёмных закоулках. Нужно забиться в самую глубокую и недоступную для посторонних глаз нору, замереть, чтобы ни одно, даже самое чуткое, ухо её не услышало.

Генриетта вскоре начала задыхаться, в боку закололо острым назойливым шилом, в висках бухали кузнечные молоты, из груди вырывался надсадный хрип. Она мчалась из последних сил, едва разбирая в чернильной густоте ночи дорогу. Прохладный воздух страстно лизал разгорячённое лицо. Девушка неслась, как на крыльях, не замечая мелькающие по обе стороны в чехарде быстрого бега погружённые в сон дома. Наконец она стала замедляться. Пробежав ещё несколько ярдов, Генриетта остановилось и тяжело дыша, попыталась глубоко вздохнуть. Воздух ржавым напильником резанул горло, и она громко надрывно закашлялась. Согнувшись пополам, Генриетта упёрлась ладонями в коленки. Её чуть не вырвало.