Закон набата

Как предвкушали мы тысячу раз, пока брели через зимний день, эту вот драгоценную минуту, когда тепло и не нужно идти по целине, а на столе свежее жаркое из печени и за столом добродушные, веселые люди и незамысловатые их истории. Но ведь и обстановка и жизнь тут сами ясны и незамысловаты.

Манечкин (уж командовать, так до конца!) сказал от души:

– Со счастливой охотой, удачей и добычей вас, дорогие охотнички!

Странно, но ни счастья, ни удачи, ни малейшего удовлетворения я не услышал в себе при этих словах. Кажется, и другие тоже остались равнодушны. Да оно и понятно: смертельная усталость одолела нас.

Ели на голодные желудки. Удивительно ли, что со звериной жадностью набросились на горячую, дымящуюся еду. Ели торопливо, спеша насытиться. Обжигаясь куском, катали его во рту с боку на бок, гоняли взад-назад во рту воздух, чтобы остудить нестерпимо горячий кусок. И, как всегда бывает после длительного голодания, неожиданно быстро и безрадостно насытились.

Еда шла все туже. Глаза наши посоловели, потеряли человеческую выразительность и блеск. Вилки двигались все медленнее, языки не ворочались, – казалось, мы засыпаем за столом.

Директор фабрики неожиданно громко рыгнул и, зажимая рот ладонью, побежал к двери.

– Не жевал, – пояснил нам Манечкин. – Глотал кусками. – И вдруг сам начал потихоньку бледнеть, прислушиваясь к происходящему внутри себя и как бы ненароком отодвигая стул, освобождая себе дорогу.

Меня тоже начало мутить, и я вышел на воздух.

В мире стояла звездная, лунная, сказочная тишина. Лес был затоплен лунным светом, как водоросли – хрустальной аквариумной водой. На крыльцо избушки падала тень от огромной замшелой ели. Оттого что сам я стоял в тени, Вселенная казалась еще голубее и ярче. А оттого что время от времени похрустывало в лесу, еще прозрачнее казалась подлунная тишина.

1964

На степной реке

Каждый из нас во всех других отношениях был вовсе не плохим человеком. И хотя я хорошо знал только двоих компаньонов да еще себя, все же и остальные трое были, сразу видно, хорошими людьми.

Однако теперь мы уже на обратном пути. А неизвестно еще, зачем мы ехали туда, и как все было, и вообще кто нас собрал всех вместе в трясучем «газике» с узенькими продольными сиденьями.

Эта маленькая история началась позавчера утром. Я шел по центральной усадьбе совхоза, называемого «Зерноградом». Громковато для полутора десятков сборных финских, пусть даже и четырехквартирных домов. Но не только эта горстка построек – подразумевались в названии и те двадцать четыре тысячи гектаров ковыльной степной земли, которую распахали вокруг люди, живущие в поселке.

Кто-то сказал, что человечество – болезнь планеты. Суетятся микроскопические в планетарном, а тем более во вселенском масштабе существа. Скапливаются в одном месте, и вот уж появляются на теле Земли глубокие язвы (все эти карьеры, скважины, шахты, рудники) и железобетонные наросты – города.

Заведется несколько таких существ в зеленой и плотной шубе леса – и, глядишь, распространяется от этого места характерное симптоматическое пятно, большая плешина.

Вот и этот степной совхоз. Привнесли механическим способом каплю, если пользоваться медицинской терминологией, «культуры», и в огромном радиусе преобразилась степь. Выступило симптоматическое пятно. Сначала черное, потом позеленело, потом сделалось желтым.

Позавчера утром я шел по усадьбе и отмечал про себя, что все мне здесь привычно, понятно, не нужно дотошничать, расспрашивать с записной книжкой и карандашом в руках.

Шестой раз я приезжаю в эти места. Помню время, когда здесь не было не только ни одного сборного домика, но и палатки. Под мартовским солнцем сияла голубыми снегами нетронутая целинная степь. Потом появились черные крапинки – трактора, черные точечки – люди, черные пятнышки на снегу – перевозные вагончики и палатки.

В этом доме, с которым я теперь поравнялся, живет тракторист Горьков. В прошлом году я гулял у него на свадьбе. Мы ездили с ним в Атбасар за разливным вином. Посудой для вина мы взяли большой порожний огнетушитель. Я подсказал ребятам, чтобы они вместо цветов преподнесли молодым букет из колосьев пшеницы. И так и было, и я фотографировал жениха-невесту с пшеницей в руках, и фотография была напечатана в журнале. На крыльце трактористова дома – собачонка, под окнами три безлистых прутика (не прививаются тополя), из окна доносится плач младенца.

А вок там, на отшибе, на краю оврага, домик, в котором живут казахи.

Казахская семья появилась неожиданно. Разбили юрту. Стреноженная кобыла поодаль, пяток овец, облезлый, как заигранная плюшевая игрушка, верблюд, в ярких одежонках многочисленные детишки. Казахов уговорили переселиться в домик: как-то чудно, чтобы на центральной усадьбе – юрта. Казахи и в домик переселились и юрту не оставили: вроде как летняя резиденция.

Всякий, кому не лень, а в особенности с похмелья, идет к казахам пить кумыс. Темно-коричневый старик с седенькими жидкими усами угощает каждого, хотя, казалось бы, где напастись от единственной, да и то стреноженной, кобылы.