Закон оружия

– Всяко Митяю проще было эту орясину дубиной да по башке свалить, упокой Господи его душу, – проворчал он с досадой. – А случись чего – окромя Митяя с ним вряд ли кто здесь сладит врукопашную-то.

– Да и стрелой его, поди, не сразу свалишь, в таком доспехе, – хмыкнул кто-то из ратников. – Только из порока ежели каменюкой заехать – и то ишшо попасть надо.

Крестоносец подошел к воротам, остановился и, уперев острие меча в землю, сложил руки на крестообразной гарде. Отрок, неотлучно несущий стражу у подъемного ворота, растерянно глянул на воеводу, который стоял на стене, всматриваясь в даль.

– Слышь, Федор Савелич! – крикнул Евсей дребезжащим голосом.

– Чего еще? – обернулся воевода. И удивленно воззрился на высокую фигуру рыцаря.

– Я чо говорю-то, – продолжал Евсей. – Одумался наш ушкуйник, хочет повоевать за Русь-матушку.

– Точно одумался? – рассеянно переспросил воевода.

Видно было, что мысли его сейчас витали далеко отсюда. Слишком дорого дался горожанам последний ордынский штурм. И сейчас, прощупывая взглядом движения в лагере степняков, силился понять воевода – что еще готовят враги? И к чему готовиться защитникам крепости? До татя ли плененного в такое время?

– На кресте клялся.

– Ну, одумался – так пускай в детинец идет, к дружине. Лишний воин нынче не помешает, – бросил воевода, вновь поворачиваясь лицом к полю, со стороны которого из-за тына порой вылетали камни и горящие стрелы – не для урона, а скорее для того, чтоб не расслаблялись осажденные, чтоб постоянно были на взводе нервы и мысли, порой изматывающие иного воина более самой битвы.

– Я пойду один, – прогудел голос из-под шлема.

– Что? – переспросил воевода, вновь поворачиваясь к рыцарю.

– Твоя битва – это твое дело, воевода. Твое и твоих людей. Я воюю только за себя и за орден. Ныне Ливонский орден далеко. Воевать за город, до которого мне нет дела, я не буду. Потому для меня остается только битва ради битвы, и в бой я пойду один. Надеюсь, язычники еще не разучилась драться.

– Ну, чего смотришь? – крикнул Евсей отроку, переводившему растерянный взгляд с воеводы на рыцаря и обратно. – Отпирай ворота да опущай мост. Вишь, человек смерть решил принять.

– Ты что, старый, совсем ополоумел? – тихо спросил Федор Савельевич.

Дед Евсей набычился.

– Ты, воевода, своей дружиной командуй, – выставив вперед тощий кадык, заносчиво сказал он. – А здеся – не обессудь, не твоего ума дело. Ты сколь годов меня знаешь?

Воевода слегка смутился.

– Ну, с детства…

– Своего детства, – уточнил дед. – И кто тебе впервой меч в десницу вложил, поди помнишь?

– Ну, ты вложил, – хмуро ответил Федор Савельевич. – И чего?

– А того. Энтому воину я сейчас тоже меч самолично подал. И ты знаешь, что абы кому я мечей не раздаю.

И, повернувшись к отроку, заорал с надрывом:

– Отпирай ворота, кому сказал!

Совсем уже ничего не соображающий отрок смотрел на воеводу глазами круглыми, как у совы.

Воевода пожал плечами.

– Отопри, так и быть, – сказал он. – Но помни, дядька Евсей, что ежели этот меч, который ты ему подал, опосля супротив нас повернется, то будет на твоей совести.

Отрок крутанул ворот. Со скрипом разъехались ворота. Застонав почти по-человечьи, стал опускаться битый тараном подъемный мост. Воевода с тревогой наблюдал, как приближаются к краю рва тяжелые, потемневшие от времени и копоти бревна, как, ломая всаженные в него стрелы и дротики, входит в земляные пазы противоположный край моста. Чуть провисли цепи. Слава те Господи, не повредили басурмане моста. Ишь, замерли на другом конце поля. Небось решили, что урусы сейчас гонца им вышлют с куском понявы[145] на древке копья, перевернутого вниз наконечником. Как же. Разбежались.

Едва заметно качнулся ведрообразный шлем в сторону Евсея – видать, поблагодарил крестоносец деда, – и рыцарь шагнул в ворота.

– На моей совести и без того предостаточно, воевода, – прошептал дед Евсей, глядя в удаляющуюся спину крестоносца. – А только нутром чую – не в Орду пошел энтот парень, голова бесшабашная.

И перекрестил черный крест на белом плаще рыцаря.

Сзади деда Евсея собрались люди. Оторвавшись от крепостного самострела – тетиву, в бою надорванную, менял, – Никита приметил среди них коруну[146] Насти. И взгляд ее приметил острым глазом охотника, которым она в спину иноземному воину глядела. Не глядят таким взглядом в спину абы кому.

Вроде б оборваться должно было все внутри – ан нет, не оборвалось. Даже не шелохнулось. Только подумалось с удивлением для самого себя, что кабы другие глаза-озера таким вот взглядом пришлому рыцарю в спину смотрели – тогда уж точно бы муторно стало. Да так, что хоть головою вниз со стены кидайся прямо в ров, заполненный черной от крови водой с выступающими кое-где островами пластинчатой трупной массы, уже начинающей ощутимо смердеть.

* * *