Закон парности

— Я никакого отношения не имею к этой потаскушке. Моя сфера — русский флот. А эту шельму навязали мне против воли. Я понятия не имел, какое у нее задание! В противном случае никогда бы не согласился брать ее с собой. Верьте мне, господин следователь! Заклинаю! Она дрянь, дрянь… — он разрыдался.

— Какую отраву Анна Фросс давала государыне?

— А я откуда знаю? Может, и не было никакой отравы. Может быть, это все блеф чистой воды. Может, она про порошки все выдумала, чтоб награду получить. Я подозре-е-вал такое!

— А барон Диц?

— Это страшный человек. Страшный!

— Поговорим подробнее…

Беседа с Блюмом все еще продолжалась, когда Никита вступил в особняк на углу Садовой и Невской першпективы, принадлежащий Ивану Ивановичу Шувалову. В кабинете было жарко натоплено, граф по обыкновению был нездоров. Знаток моды сразу заметил бы изменения в облике хозяина и в убранстве его кабинета — французское влияние сейчас во всем брало верх.

Еще год назад знающий в моде толк человек завязывал шейный платок большим мягким узлом, и чтоб длинный конец лежал на правую сторону — этак небрежно. Над этой небрежностью иногда часами бились! Война во все внесла изменение. Теперь, извольте видеть, платок на шее вообще не завязывается, а устраивается в виде жабо, в костюме не должно быть никаких лент, воланов, во всем военная строгость и чтоб кружав не в избытке.

Разумеется, Никите и в голову не приходило знать эти подробности, а Шувалов, хоть и знал, не следовал им рабски, но его атласный камзол жюс-окор был сшит у лучшего французского портного, а мягкие домашние туфли были привезены из самого Парижа. Палевыми шторами на окнах обогатил кабинет все тот же город, и только пышный букет роз на инкрустированном черепахой столике был отечественного производства.

Встреча была необычайно теплой.

— Что же вы, мой друг? Уехали с непременным обещанием написать, и ни одной эпистолы. Это на вас не похоже…

— Ваше сиятельство, обстоятельства чрезвычайные понудили вести меня столь неблагородным образом. Я вам писал, что поехал в прусские земли, чтобы найти опекаемую мной девицу. Но мирный вояж привел к тому, что я участвовал в Цорндорфской баталии.

— Вы? Невероятно! — измученное болезнью лицо графа оживилось. — Вы же штатский человек!

— Но вы сами изволили снабдить меня рекомендательным письмом к фельдмаршалу Фермору.

Шувалов рассмеялся и замахал бледными, ухоженными руками, камни на перстнях вспыхнули радугой.

— Друг мой, это было сделано в тех видах, чтобы фельдмаршал помог в ваших поисках. Но я не рекомендовал вас в волонтеры! Расскажите же, и не опускайте подробностей. Это необычайно интересно!

Шувалов говорил вполне искренне. Цорндорфское сражение и по прошествии двух месяцев продолжало волновать умы придворных, а сам фаворит задался серьезной задачей — беспристрастно выяснить вину Фермора в нашем поражении. Впрочем, при дворе битву прямым поражением не называли. Была в Цорндорфской баталии какая-то тайна. Мы не победили, но и не проиграли — такая оценка больше всего устраивала двор.

Никита стал с жаром описывать события тех страшных дней. Он подготовился к разговору, заранее проконсультировался с Беловым и теперь мог вполне отчетливо воссоздать картину боя: вот здесь стояла наша артиллерия, там шуваловские «единороги», здесь полки гренадерские, там кирасирские, конница, казаки… Конечно, не оставил он вниманием страшный натиск прусской армии, ее организованность, четкость, в рукопашной они, ваше сиятельство, пожалуй, слабоваты, но особенно выпукло в его рассказе выглядела мужественность наших солдат, они гибли сотнями, тысячами с именем государыни и России на устах. Раненых, ваше сиятельство, свозили в лазарет, оборудованный в низинке. Имя пастора Тесина выплыло в рассказе вполне естественно. Далее Никита не пожалел красок, чтобы описать поведение пастора во время битвы и его высокие моральные устои.

— Вы говорите о духовнике Фермора? О том пасторе, что в Петропавловской крепости сидит?

— Именно о нем, ваше сиятельство. Он арестован безвинно.

— Не надо «сиятельства», — машинально заметил Шувалов, он посерьезнел, насупился и с раздражением крикнул в полуотворенную дверь: — Я просил токайского! Нельзя ли побыстрее подать!

Никита с полной уверенностью мог сказать, что ни о каком токайском речи не было, но лакей появился с такой быстротой, словно все время их разговора стоял с подносом под дверью.

Выпили золотого токайского, посмаковали, похвалили.

— Вы ведь о пасторе рассказывали не без тайной мысли? — спросил, наконец, Шувалов, лицо его уже разгладилось и опять светилось благодушием.

— Вы правы, Иван Иванович, не без тайной…

— Кто вас уполномочил… нет, скажем иначе, кто вам посоветовал просить за Тесина? Уж не фельдмаршал ли Фермор?

— Помилуйте, ваше сиятельство, я с графом Фермором двух слов не сказал, только присутствовал один раз на званом обеде. Просить за пастора Тесина меня уполномочила только моя совесть. Мы очень сблизились с пастором за время знакомства. Он носит свой сан с честью, он воистину пастырь духовный, и к нему не может пристать никакая скверна.