Закон парности

— Жива. Я должен предупредить вас, что Анна Фросс была агентом немецкого секретного отдела.

Если уместно употребить к столь знатной особе слово «фыркнула», то она сделала именно это, фыркнула, как породистая кошка на плохую еду.

— И в чем же, позвольте спросить, состояла ее функция, или, как говорят у вас, задание? — этим «у вас» она явно хотела задеть Никиту.

— Отравить государыню…

— О!

Поняла, сразу все поняла, и с лица сбежала краска, и глаза стали холодными и настороженными, но тон беседы тут же изменился. Ей ли не знать, что князю Оленеву можно верить всегда и во всем.

— Но это ужасно, ужасно… Вы понимаете, как это ужасно?

— Успокойтесь, ваше высочество. Об этом никто никогда не узнает. Через три дня Анна оставит пределы России.

— Это единственный выход, — выдохнула Екатерина, а безжалостный взгляд сказал: «А надежнее бы — убить!»

— И еще я вынужден предупредить ваше высочество об ее отношениях с графом Александром Ивановичем Шуваловым.

— Доносы? Она была его доносительницей? — Екатерина даже несветски приоткрыла рот, так была удивлена.

— Думаю, что да.

— И Шувалов знал, что она отравительница?! — слова ее снизились до шепота, в них звучал не столько ужас, сколько всепоглощающий интерес.

— Думаю, нет…

— Ах, князь, принесите воды. Жарко, сил нет!

Когда Никита раздобыл стакан ледяной кипяченой воды и принес ее на подносе, Екатерина уже пришла в себя. Она сделала глоток, потом опустила пальцы в воду, смочила виски.

— Примите слова благодарности, князь. Ваша служба так верна и так неприметна. Вы появляетесь всегда вовремя. Я никогда этого не забуду, и если мне когда-нибудь представится возможность — отблагодарю, — она усмехнулась, — …по-царски! А теперь скажите, чем кончилась та романтическая история, из-за которой вы поехали в Кенигсберг?

— Я женился, ваше высочество.

«На этой очкастой худышке, на этой бледной, юной и невзрачной?» — хотелось воскликнуть Екатерине, но она не произнесла этих слов, только горло ее завибрировало, как у надрывно поющей птицы.

— И счастливы? Вижу, вижу… Я вам завидую, князь. Мне меньше повезло с браком.

На следующий день, обсуждая с гофмаршалом мелкие, текущие дела своего двора, Екатерина сказала как бы между прочим:

— Да, граф, забыла вам сказать, я прогнала свою камеристку. Да, да, я говорю об Анне Фросс. Вообразите, она оказалась воровкой. Может быть, это просто болезнь, но ее страсть к золотым побрякушкам выходит за рамки обычной для женщины любви к украшениям.

Удивительно, как прозорливы иной раз бывают великие люди. Екатерина выбрала первую, подвернувшуюся под руку версию, и она оказалась правдой.

Александр Иванович покраснел, задергал щекой, целый букет переживаний отразился на лице его, но дворцовая выучка взяла верх.

— И правильно сделали, ваше высочество. Не смею спорить. Эту куртизану и партизану давно надо было изъять. Она не заслуживала вашего доверия, — сказал он с сановитой неторопливостью.

И опять-таки был прав.

Забытый узник

Повествование наше стремительно близится к концу: и об этих рассказала, и эти как-то устроились. Никак не может разрешиться только дело пастора Тесина, что по-прежнему сидит в Петропавловской крепости и ждет, когда же возникнут те обстоятельства, которые переменят его судьбу.

В своих мемуарах, которые уже убеленный сединами Тесин оставил своему потомству, он писал: «Кто был свидетелем Цорндорфского сражения и его последствий, тот не поверит толкам, посеянным злонамеренными людьми, а потом доверчиво повторенным писаками». И еще: «…клевета — явление обычное в среде людей, где страсти составляют главную пружину действий. Говорят, фельдмаршал Фермор жаловался в Петербурге на русского генерала, который не подал ему условленной помощи. Мать генерала пользовалась большим доверием государыни Елизаветы».

Уже на закате жизни Тесин вспоминает дворцовые сплетни, о которых ничего не мог знать, сидя в темнице. Русским генералом, о котором шла речь, был доблестный Петр Александрович Румянцев — граф и генерал-поручик, матушка его была любимой статс-дамой императрицы. Еще будучи в армии Фермор писал государыне: «Неоспоримая правда, что армия Вашего имп. Величества по особливому Божия десницы покровительству, после баталии Цорндорфской, соединясь с армией Румянцева, в состоянии находилась неприятельскую атаковать, но помешали недостаток снарядов при артиллерии и разнящиеся сведения о короле Фридрихе от дезертиров и военнопленных»[27]. В Петербурге при личном разговоре с императрицей, более похожем на допрос, Фермор был откровеннее. Он сказал о больших потерях, болезнях в армии и в запальчивости дерзнул обвинить Румянцева, что тот не успел в нужный момент уйти от крепости Шведт и явиться на помощь в Цорндорфской битве. Такие обмолвки не прощаются при дворе. Последним своим заявлением Фермор не только не улучшил своего положения, но тут же стянул узел интриг, невольным участником коих стал.