Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке

Она улыбается, а я знаю почему: я не так одет. И она выносит новую кухлянку. Она знает, что у меня длинная дорога, она знает, что молодежь всегда легкомысленна. Она протягивает мне кухлянку и говорит:

— Вернешься — отдашь. Это кухлянка Куны.

Я и так вижу, что это кухлянка ее мужа, потому что она мне длинна и потому что такой орнамент только на кухлянке Куны.

— Спасибо, — говорю и протягиваю ей нож.

Она понимает, я прошу ее сшить ножны.

— Какие? — говорит она. — Русские или чукотские?

— Не знаю… Давай русские.

Потом приходит Куны. У него чукотские ножны. Они на двух ремешках — длинном и коротком, — свободно болтаются на поясе. А мой, как и все русские охотничьи ножи, висит вертикально, крепко прилаженный к ремню. Ножны Катя сделала из моржовой кожи. Они получились легкие и прочные.

Тогда я не придал особого значения, какие у меня ножны, русские или чукотские. Мои мне нравились даже больше.

— Уезжаешь утром? — спросила Катя.

Я кивнул.

— Погода будет хорошая, — сказал Куны.

Второй час наша упряжка петляет между торосами, Нарты швыряет из стороны в сторону, бьет о лед: нарта в торосах, как вельбот в штормящем море.

Управляет собаками каюрша Омрынаут, двоюродная сестра Кати Вэен. Нам ехать долго. Только завтра мы будем за мысом Сердце-Камень, в поселке, который похож на все поселки побережья. Но в отличие от нашего в нем две улицы.

Я люблю этот поселок, потому что здесь чайки тоже сидят на крышах домов. Как голуби.

Здесь я летом ходил на боте. Я узнаю берега, узнаю места, где штормовал летом. Теперь я петляю между торосами на собаках, иду по этим же местам, но вижу их уже по-другому, узнаю, как товарища, чье лицо я помню, а вот имя запамятовал.

Тогда наш бот «Борей» вот тут не смог пристать, мешала волна и камни, мы долго искали тихую бухту. Теперь я эту бухту вижу легко, и непонятно, почему мы ее не увидели тогда.

Наверное, тогда больше нервничали.

Чукчи называли наш бот «Боря». Им просто было непонятно, почему северный ветер Эйгынлин может носить еще какое-то другое название. А «Боря» — это понятно. Моториста на боте тоже звали Боря. Наш «Боря» разбился вон там, за мысом Кенешкен. Кенешкен виден хорошо, мы к нему подойдем часов через десять, через одну чаевку.

Омрынаут показывает остолом на Кенешкен и смеется. Я тоже смеюсь и киваю, знаю, мол, помню. Она намекает на летнее происшествие. А ведь тогда все кончилось хорошо, только моторист Боря плакал. Ему было всего семнадцать лет, и новый мотор он получил впервые.

Вот и Чаячий мыс. Здесь весной и осенью птичий базар. Со стороны тундры сюда подходов нет. Но можно за яйцами лазить со стороны моря. Здесь столько гнезд, что названия многих птиц и я не знаю. Кто только сюда не прилетает! Места много, птицы не ссорятся, хорошо тут летом.

Мы останавливаемся на чаевку. Костра тут разжечь не из чего. Вокруг сплошные льды, а на берегу только камни и снег, ни травинки, ни кустика. Но наши термосы полны. В моем — какао, густо замешанное на сгущенном молоке. Перед отъездом влил в термос целую банку. Я всегда так делаю в дорогу.

Но Омрынаут не спешит пить какао. Она хитро смотрит на флягу, я перехватываю ее взгляд, и мы хохочем.

Наливаю спирт в крышечки от термосов. Омрынаут достает из нерпичьего мешка тряпицу. Разворачивает ее — в ней бумага. Разворачивает бумагу и протягивает мне костный олений мозг. Жир очень вкусен, он тает во рту, лучшей закуски не придумаешь.

Мы выпиваем и приступаем к какао. Омрынаут заворачивает остатки жира в бумагу, потом в тряпицу и кладет в мешок. На одном из оставшихся мятых листов бумаги раскладываем хлеб. Бумага тонкая, но плотная. Это плакат. Омрынаут рассказывает — в эту красивую бумагу были завернуты конфеты, их ей прислали с материка, куда недавно ездил Куны. Плакат ГАИ — большие красные буквы: «Мостовая — транспорту, пешеходам — тротуар!»

Ни одного из этих слов Омрынаут не понимает. Я ей долго и терпеливо растолковываю смысл плаката, она кивает, соглашается и удивляется, как это можно составить такое маленькое предложение, где ни одного слова понять нельзя.

Упряжкой Омрынаут правит лихо. Одну ногу она поставила на полоз нарты между копыльев, вторая — на весу. Омрынаут едет стоя, держась левой рукой за дугу нарты, смотрит дорогу, ищет проходы между торосами, в правой руке у нее остол, им она замахивается на собак, но не швыряет его в них, потому что псы бегут резво, наказывать их нет смысла, и даже Кавысек иногда старается тянуть нарты по-настоящему, а не делать вид.

Я сижу за спиной у Омрынаут, и скучать мне не приходится. Моя работа напоминает движения сидящего в коляске мотогонщика. Приходится кидать корпус то влево, то вправо, не давать нарте заноситься и лететь на льды, приходится смотреть в оба, отпихиваться от торосов ногами, соскакивать, помогать собакам и вытаскивать Кавысека из-под нарт, когда он попадает в яму между торосами, не успевает выкарабкаться, а наезжающие сани подминают его и придавливают ко льду. Удивительно, почему у этого пса до сих пор целы ребра?