Закон - тайга

«Наверное, Трофимыч по воду ходил. Но почему обратных следов нет? Может, сбоку, по траве возвращался? С ведрами воды идти тяжелее старику. Да только ни разу не видел его босиком, все в галошах да в теплых носках. А тут, ишь ты, не один был. Рядом кто-то маломерный. Ноги маленькие. Видать, старушонку завел, греховодник. Оттого и прячет ее, чтоб не срамили за похоть. В бане держит. От чужих глаз прячет. А бабе без воды как можно? Вот и расписалась на тропе, выдала Трофимыча, — смеялся Кузьмич, радуясь собственной догадливости. — Ну, теперь тебе не стыдно будет бабку в избу привести. Печка большая, лежанка просторная. Грейте бока, мухоморы», — думал печник, зачерпывая в ладони прозрачную, холодную воду. Она стекала каплями на рубаху, лилась сквозь пальцы. И вдруг услышал за спиной тяжелое дыхание. Оглянулся: лесник с ведрами идет.

— Зачем вам столько воды? Недавно ж приходили! — удивился условник.

— Нет. Вчера вот ты принес, и все. — Но тут же спохватился: — Да, в обед ходил. Телушке пить приносил.

Печник вдруг вспомнил низкорослую тень, сиганувшую к бане. Но промолчал. Какое ему дело до чужой судьбы?

Наутро наносил кирпичей на чердак, поднял раствор в корыте и к вечеру вывел трубу на крышу, обложил кирпичом. И даже успел обмазать.

Когда спустился с лестницы, увидел, как Трофимыч кормит кур, заботливо просеивая овес.

— Иди поешь, Кузьма! Я яичницу тебе сготовил. Потом доделаешь, — предложил лесник.

— Я уже закончил. Пошли опробуем. Затопим родимую. Гляну, как гореть да греть станет, — улыбался условник.

Старик схватил охапку дров, заковылял в избу.

— Погодите. Первая проба — моя. Я должен сам ее затопить.

Насовал Кузьма лучины, на них поленья березовые положил. Перекрестился. Попросил у Бога помощи и, чиркнув спичкой, поджег бересту. Открыл поддувало.

Робкий чадный огонек, весело подморгнув притихшим людям, взметнулся, осветив топку, лизнул лучины, поленья и пошел гулять по бересте. Вот он за поленья ухватился рыжей рукой, дохнул в лица благодатным теплом. Застрекотал, затрещал, запел на тысячи таежных голосов.

Жар волнами обдавал головы, лица людей. Кузьма закрыл топку, и в печи загудело.

— Не дымит! А тепло какое от нее идет! Слава тебе, Господи! — Лесник встал на колени перед иконой.

Кузьма уже собирал пожитки.

— Куда ты торопишься? Отдохни денек. А вдруг она без тебя опять коптить начнет? Тебя потом не докличешься. Поживи, чай, в селе медом не мазано. Да и мне веселей. Все живая душа рядом. Послухай, уважь старика, — просил Трофимыч.

— Бояться нечего. Не задымит. Знаете, чем печь от старухи отличается? Печь сразу норов покажет, а баба — опосля, — рассмеялся Кузьма и добавил: — Сегодня уж придется заночевать. Темнеет на дворе. А завтра, чуть свет, домой. Работы много. До осени успеть надо.

— Я тебя отвезу. На коне. В телеге. К обеду доедем. Зачем пёхом? Так подмог и сам пойдешь? Нет! Утром, до солнца выедем. Большую работу ты сделал, друг мой Кузя. Возьми-ка вот от меня, — протянул сотню рублей.

Печник рассмеялся:

— Не возьму, дед! Что я с ними делать буду? Не за деньги ложил ее. По просьбе. Сам когда-то старым буду. Не надо. Спрячьте, вам они трудно даются. Не возьму! — наотрез отказался Кузьма.

— Не обижай меня. Больше нет ничего. А то бы дал…

— Не надо, отец. Деньги не заменят того, что дадено мне здесь. Как о кровном была обо мне забота. И харчи от пуза, и место лучшее мне было отведено. Вот это дорого, что по-человечьи ко мне. Такое любых денег дороже.

— Э-э, мил человек! Да ведь я сам из каторжников. Царских. С чего ж тобой требовать буду? Коль мы одной породы.

— И много отсидеть пришлось, отец?

— Ой, дружочек, до хрена и больше. Семнадцать зим. Одна в одну.

— И за что ж так много?

— За убийство. Какое по пьяному делу приключилось. Весь век грех свой отмаливаю. А Господь никак не прощает.

— Почем знаете?

— Как отпустится мое, так и приберет Бог меня. На покой. А покуда — маюсь, — вздыхал хозяин.

— И кого же зашиб?

— Ох-х, и не спрашивай! Купца прибил. Он, головушка горемычная, приехал свататься к моей Катерине. А мы с ней три весны любились. Но он почем знал? Мне б, дураку, обсказать ему по-людски, так ни ума, ни смелости не хватило. Нажрался. От того дурь взыграла. Не стрясись того, нынче ссред внуков, как путний, жил бы. Вместо того, что пень, догниваю.

— А чё в свои места не вернулся?

— Кому нужон? Да и срамно. В моем возрасте тогдашнем у людей — детва взрослая. Сыны женихаются. А я — как вековуха. Все в несватанных. Тут вот к одной бабе хотел было с предложением. А ее внук на крыльцо вышел, увидел меня, да как заголосил, заколотился. И кричит: «Бабуль, я боле ссаться не буду, прогони старика. Он детей крадет». Баба на меня с кочергой и поперла. Не состоялось сватовство. Так и остался в перестарках нецелованных.

Хозяин полез в подпол, достал запыленную, в паутине бутылку.

— Настойка вот, рябиновая. Я ею от хвори себя выхаживаю. Давай по стаканчику, душу согреем, — предложил лесник.