Закон - тайга

Подвернувшемуся сявке так поддал в глаз, что тот навсегда остался в циклопах.

Тимка не чувствовал боли ответных ударов. Весь в крови, в синяках, он дрался остервенело. Вбивал под шконки и в стены тех, с кем недавно кентовался. Он выбивал зубы, ломал ребра, топтал ногами фартовых — за свое.

Приметив, что бугор пытается встать, прихватил за горло:

— Отдай башли, падла! Не то замокрю!

Бугор несогласно мотнул головой. Тимка въехал ему сапогом по ребрам. Но кто-то шустрый сбил кочегара с ног. И фартовые, налетев кучей, измордовали Тимоху до мокроты и выкинули из барака.

Увидев его утром, Дарья насмерть перепугалась. Тимоха еле передвигался по котельной.

— За что тебя так уделали? Сюда приходили?

Тимка отрицательно мотнул головой.

— Встретили? Вызвали из бани? Неужели сам к ним пошел? Зачем? Ведь убить могли! — всплеснула руками.

Тимке даже говорить было больно. До вечера еле дотянул. И Дарья, заглянув в котельную после работы, увела его по потемкам в дом.

Там разула, раздела. И, заварив чистотел, обмыла ссадины, ушибы. На шишки и синяки толченный с солью лук приложила. Ноги, руки растирала заячьим жиром. До утра отпаивала лимонником, аралией.

К утру Тимка заметно повеселел. Сам вставать научился. И хотя рот открыть еще не мог, глазами улыбался. Уж очень понравилось ему в Дашкином доме. Чистом, красивом, сытом, пропахшем душистыми травами.

— Ты спи. Сегодня у нас выходной. Сил набирайся.

Постирала баба Тимкино белье, потом зашила, выгладила.

Тимка молча наблюдал за нею: заботливы и неспешны руки

ее, спокойно лицо. Эта баба кому-то подарком стала бы. А вот одна прозябает столько лет!

Дашка поймала на себе его сочувственный взгляд. Вздохнула.

— Так-то, Тимоха. Жизнь уже на закат. А я все за свои молодые грехи мучаюсь. Все не отмолю никак. И хотя жизнь, считай, прошла, никто не любил меня. Словно клеймо проклятия иль проказа на мне. А все потому, что в прежние годы не умом жила. Теперь-то уж ладно. Опоздала я. Не будет семьи… Хотя иной раз обидно бывает. За то, что ничего воротить нельзя. Вот и ты… Куда годы тратишь? На что живешь? Без радости, без семьи, как кобелюка. А старость придет, за всякий день спросит. Вот только вернуть, как и я, ничего не сможешь. Поздно будет. А развалина не только другим, себе не нужна, — опустила баба голову, вздохнула. В уголках губ морщины обозначились. Следы раздумий, сожалений, утрат. — Пришибут тебя где-нибудь под забором ворюги поганые. И никто не сумеет ни помочь, ни спасти. Закопают, как собаку бездомную.

— Кончай пиздеть, — сказал с трудом Тимофей.

Глянув на себя в зеркало, он смочил лицо настоем чистотела и сразу почувствовал действие этой травы: перестали ныть ушибы. Даже синяки заметно побледнели. Прошла опухоль. Ссадины очистились, и лицо уже не походило на харю страшилы.

— Баба ты, Дарья. Мужика не поймешь, — сказал Тимка, схватившись за скулы.

Дарья стакан с настоем девясила подала:

— Полоскай рот. К вечеру полегчает.

Тимка послушно делал все, что велела Дарья.

Женщина, тихо уговаривая, накормила мужика сметаной, медом. А к вечеру, отлежавшись на диване, Тимка и вовсе повеселел. Лицо очистилось от синяков и ссадин, десны перестали ныть.

Тимоха уже не ползал, а ходил по дому уверенно. Заглядывал в каждый угол. А когда в кладовку всунулся и увидел припасы, вовсе обомлел:

— Тут, не вкалывая, целой «малине» три зимы без горя кантоваться можно!

— А ты себе такое сделай! — захлопнула Дарья кладовку.

— В кочегарке, что ли?

— Я тоже хоромы не враз получила.

— Тебе участковый помог. Не задарма, наверное? — схватил Дашку за плечи. В глаза уставился.

— Козел ты паршивый! Не тронь покойного! Ничего промеж нас не было. И ни с кем не маралась. С Тихоном жила. И все тут! Хватило с меня. Никого больше не подпущу к себе!

— Никого? И меня? — оглядел бабу жадно.

— А ну остынь! Не то напомню тебе недавнее! — отскочила баба к печке и схватилась за ухват.

— Ты что? Не живая, не хочешь мужика?

— Мараться не хочу!

— А как хочешь? Пусть по-твоему будет. Лишь бы обоим хорошо было. И тебе, и мне.

— Что в том хорошего, дурак! Думаешь, — не знаю? Поелозишь пять минут, а трепу до конца жизни хватит! Убирайся!

— Стой, Даша! Я уйду. Как мама родная, клянусь. Но ты с катушек валишь. Пять минут… Треп. С кем ты жила, бабонька милая? Кто ж о том треплется? Ты ж пойми: баба, если она всего-то на ночь, частью души становится. И памяти. До конца дней. Где ты слышала, чтоб о таком трепались? Это равно себя на помойку бродячим псам кинуть. О таком не ботают. Это помнят. С радостью. И почему ты о том не знаешь? Были у меня женщины. Всех помню. Каждую. Как цветок в радуге. Все хорошие. Каждая. Но и ничего больше не скажу. Все остальное — мое.

Дарья поставила ухват на место:

— Покуда своего не добьетесь, все так говорите. А потом…

— То фраера. Кто на вторую ночь не способен. У кого в яйцах вода, а не семя. А вместо мужичьего — гнилье. Потому, чтоб себя оправдать, бабу охаять надо.

— Все вы одинаковы, — отмахнулась Дарья. Но с интересом слушала Тимофея.