А потом начало происходить что-то невероятное. Невозможное. Такое, с чем она не могла справиться.
И вот теперь она сидит в своей машине, не в силах пошевелиться, тупо смотрит на приборную панель и не понимает, что ей делать.
У Харченко оставалась последняя соломинка, за которую можно было попробовать ухватиться. Отведенный ему срок становился все короче, его конец приближался с катастрофической скоростью, а решение проблемы все не находилось. Где взять семьсот тысяч? Или – как вариант – как уклониться от необходимости платить? Он прикидывал и так, и эдак, но ничего путного не придумывалось. А те четверо постоянно попадались ему на глаза, и утром, когда он выходил из дома, и вечером, когда возвращался со службы. Дескать, мы о тебе не забыли, и не надейся.
И он позвонил.
– Я уже не спрашиваю, как это могло произойти, – начал он, стараясь быть спокойным и выдержанным. – Теперь это не имеет значения. Речь о другом.
– О чем?
– Помоги мне, пожалуйста. Ты можешь.
– Каким образом?
– Мне нужны деньги. Газета не хочет платить по мировому соглашению, они требуют деньги с меня. А где их взять? У меня столько нет.
– Ты собираешься просить у меня денег?
– Да. Ты ведь можешь, я знаю… Пожалуйста.
– К сожалению, я не могу тебе помочь. Это слишком большая сумма.
– Я верну, честное слово! Я же прошу только в долг.
– Да? И с чего ты будешь отдавать, интересно? Продашь квартиру, мебель, одежду, машину? Или у тебя есть еще какое-то имущество? Так продай все это уже сейчас, отдай деньги и спи спокойно.
– Послушай… Нам нужно встретиться.
– Я не могу. У меня очень много дел.
– Но нам нужно поговорить! Нам срочно нужно встретиться и обо всем поговорить!
– Нам не о чем говорить. Всего доброго.
Вот так. Последняя соломинка с оглушительным хрустом сломалась прямо в руках. Ну уж нет, не на такого напали! Никто не может безнаказанно заявлять ему, Владимиру Харченко, что «нам не о чем говорить». Этот номер не пройдет. Его подставили, и тот, кто это сделал, заплатит за все.
В доме снова стало тепло, и Настя с удивлением поймала себя на мысли: жаль, что не нужно больше топить камин. Собственно, топить его можно было сколько угодно, но не было необходимости, да и дров Паша наколол ей ровно столько, чтобы хватило до устранения аварии на теплотрассе. Ей нравилось смотреть на открытый огонь, сидя на диване и повторяя шепотом или про себя:
– Слава Афанасьев, прости меня, и я тебя прощаю и отпускаю. Ты меня прости, и я тебя прощаю и отпускаю. Прости, прощаю, отпускаю, прости, прощаю, отпускаю…
Было в этих словах что-то завораживающее, магическое. Первое время на душе было муторно и как-то грязно, но постепенно муть и грязь куда-то расползлись, и с каждой минутой, с каждой фразой становилось легче и радостнее. В какой-то момент ей привиделось, что начальник стоит рядом, внимательно слушает ее, потом улыбается, ласково так, мягко улыбается и уходит. Нет, не уходит, а как-то отодвигается от нее, не поворачиваясь спиной, словно стоит на движущейся ленте, которая уносит его от Насти. Он машет ей рукой, будто прощаясь, и она внезапно понимает, что это не сегодняшний Вячеслав Михайлович Афанасьев, а тот, прошлогодний, которого она обидела. Это прошлогодний Афанасьев прощается с прошлогодней Настей, уступая место Афанасьеву сегодняшнему, который может построить новые отношения с сегодняшней Каменской. Может, это и называется «отпустить»?
Как и советовал Дюжин, сначала Настя упорно занималась тем, что «прощала и отпускала» прошлогоднюю себя, но не была уверена, что делает все правильно. Ей никак не давался смысл слова «отпустить». Она честно посвятила прощению себя полдня и никак не могла понять, достаточно уже или нужно еще работать. И только теперь, зацепив краем сознания эту странную картинку с отодвигающимся Афанасьевым, почувствовала, что недоработала. Нужно вернуться к себе и «отпускать» до тех пор, пока не увидится внутренним зрением что-нибудь подобное. Пусть не такое же по содержанию, но что-то, что позволит вздохнуть с облегчением и сказать себе: «Все. Я простилась с ней. Я ее отпустила. Ее больше нет».