Закон землеройки

«Во менты дают, – усмехнулся я мысленно, – даже на реке не упускают случая штраф содрать!». Но одновременно и порадовался: значит, не по мою душу этот баркас сюда явился. Напротив, оказал мне хорошую услугу, ведь пока он будет заниматься моторкой, я успею обогнуть островок и скрыться из зоны видимости. Напоследок взглянул на недавних преследователей, и сердце болезненно сжалось: один из пассажиров моторки целился в меня из той самой трубы с набалдашником, которую последний раз я видел в руках Красновского. Самого выстрела я не услышал, зато увидел, как пуля, отскочив от поверхности воды, прошила навылет нос моей байдарки. Испугавшись, что второй раз человек с самопалом не промахнется, я – вместо того чтобы рухнуть на дно и затаиться, – принялся изо всех сил грести вперед.

За спиной раздавались грозные окрики «матюгальника» и хлопки, похожие на выстрелы, но я, стараясь не обращать внимания на столь угнетающее звуковое сопровождение, удалялся от места речной «засады» все дальше. Когда миновал хаотически разбросанные по пологому склону домики Замостья и берега приобрели дикий и заброшенный вид, оглянулся: погони не было. Облегченно вздохнув, я позволил себе наконец отдохнуть. Осмотрев пулевые пробоины, успокоился: дееспособности моего суденышка они не угрожали. Решив высадиться на берег в первом же более-менее крупном населенном пункте, я обессиленно откинулся на венчавший верхнее сиденье войлочный валик и бездумно уставился в мутную пелену фиолетовых облаков.

Сон подкрался незаметно, а проснулся я от насквозь пронизывавшего мокрого холода. Плотно обступившие меня унылые сумерки предвещали скорую ночь, а мелкий, но настойчивый дождь заставлял срочно искать пристанище. В довершение всех зол выяснилось, что я лишился весла: видимо, пока пребывал в забытьи, оно соскользнуло в воду. Поначалу попробовал грести руками, но очень скоро от столь неэффективного способа управления байдаркой пришлось отказаться, поскольку когда я наклонялся вперед, нос ее немедленно погружался в воду, и та начинала заливаться в оставленные пулей пробоины. Ситуация осложнялась еще и тем, что речное русло, куда меня занесло течением, представляло собой сплошной частокол камыша, лишь изредка прорезаемый узкими протоками. В итоге, оставив бесплодные попытки выгрести из камышовых зарослей самостоятельно, я снова отдался во власть реки.

Мучительная пытка бездельем, особенно невыносимая на фоне нескольких дней гиперактивной деятельности, закончилась лишь к утру. С первыми лучами солнца моя байдарка приблизилась к премилой деревушке, спускавшейся в речную долину двумя живописными улочками, а потом и окончательно прибилась к небольшой деревянной пристани. Не без сожаления попрощавшись со своей легкой быстроходной помощницей, я навьючил пожитки на спину и двинулся к ближайшему дому. От вчерашней непогоды не осталось и следа, а вот от голода меня изрядно штормило. Выглядел я, конечно же, ужасно – возникни подобный тип у меня на пороге, не задумываясь прогнал бы его взашей, – но в душе теплилась надежда на природную отзывчивость российских селян.

Ожидания меня не обманули: хозяйка первого же дома, в который я постучался, сильно скучавшая, видимо, по недавно уехавшим в город внукам – приближался учебный год! – оказала мне на удивление душевный прием. Предоставила и щедро приправленную салом с зеленью яичницу, и горячую воду для бритья, и даже совершенно новое, пахнувшее ладаном полотенце. В дом, правда, не пригласила: все свои скоромные насущные потребности я удовлетворил во дворе. И хотя от денег моя благодетельница энергично отказывалась, я все-таки всучил ей чуть подмокшую, но вполне платежеспособную пятисотрублевую купюру. Оставил и армейскую форму: авось, внукам, когда подрастут, или еще какому скитальцу пригодится.

До железнодорожной станции, расположенной более чем в пятидесяти километрах от деревни, меня подвез заросший почти до самых глаз густой бородой местный пенсионер. Его старенькой, практически исчезнувшей с российских дорог «Таврии» удалось преодолеть отнюдь не короткое расстояние всего за час. Ожидание поезда на Москву тоже не затянулось, и спустя два с половиной часа я уже сидел в плацкартном вагоне и пил водку с двумя возвращавшимися с заработков белорусами. Водку выставил я, закуску организовали они, и пирушка удалась на славу: беспрерывно звенели стаканы, хрустели малосольные огурцы, клацали челюсти.

Я затеял выпивку с целью хотя бы мало-мальского ослабления все еще не отпускавшего меня внутреннего напряжения, надеясь с помощью дочерна загорелых случайных попутчиков вернуться постепенно в мир нормальных людей и обыденных забот. Однако легче от выпитого почему-то не становилось. Напротив, события последних двух недель то и дело всплывали в памяти и тревожили и без того растревоженную душу, заставляя корить себя за каждый необдуманный поступок, за каждое опрометчиво оброненное слово. Вот и приходилось, изображая живейший интерес к бесконечным рассказам белорусов об их жизни, вновь и вновь наполнять стаканы и произносить тост за тостом.